— Сударыня, вы сообщаете мне кое-что новое о моей собственной персоне.

Затем он отвернулся и, медленно подойдя к окну, добавил:

— В чем я усматриваю еще одно доказательство вашей доброты ко мне.

Взгляд темных глаз госпожи де Белланже с жадностью последовал за гибкой, стройной фигурой.

— В моих словах вы могли бы усмотреть и нечто большее, — прошептала она.

— Лишь в том случае, если бы я был фатом. Несколько мгновений она молчала. Когда же, наконец, заговорила, голос ее звучал немного хрипло:

— Как ужасна ваша сдержанность!

Кантэн подумал, что в создавшейся ситуации один из них непременно должен проявить это качество.

— Как ужасно, — уклончиво возразил он, — что необходимость призывает меня к ней.

— Ах! О какой необходимости вы говорите?! Голос госпожи де Белланже прерывался.

Поскольку Кантэн и сам точно не знал, о чем он говорит, ответ его прозвучал довольно туманно:

— Сударыня, существуют вещи, о которых я не могу говорить.

Женская сообразительность и настойчивость преодолели преграду, которую на мгновение воздвиг намек на таинственность, заключавшийся в подобном ответе. Шурша платьем, виконтесса подошла к молодому человеку и остановилась рядом с ним, глядя на просторную лужайку и купы тисов, окружавшие сад. Лужайка была неухожена, деревья неподстрижены: в Кэтлегоне, где в прежние времена работало больше десятка садовников, теперь держали только одного. Революция послужила отличным доказательством того, что уничтожение богатых приносит разорение живущим на их счет.

— Что вас угнетает, друг мой? — в ее голосе звучало сочувствие. — Откройтесь мне. Разделенная ноша уменьшается наполовину. Позвольте мне помочь вам. Смотрите на меня как на друга, который ничего не пожалеет, чтобы быть вам полезным.

Ласкающая слух хрипотца ее приглушенного голоса, прикосновение ее руки, сознание близости ее теплой, трепетной, чувственной красоты, — наконец, исходящий от нее нежный аромат сирени начали тревожить Кантэна. Он упорно боролся с неосязаемыми щупальцами, которые постепенно завладевали им, — и вместе с тем, великодушие не позволяло ему оскорбить ее чувства.

— Сударыня, у меня нет слов, чтобы выразить, насколько я благодарен вам за честь, которую вы мне оказываете.

— Не надо слов.

То был почти шепот. Она припала к нему. Одно движение с его стороны, и она оказалась бы у него в объятиях. Лишь невероятным усилием воли Кантэну удалось избежать искушения.

— Вы правы, сударыня. Слова ни к чему. Только делами должен я доказать свою благодарность, только поступками выразить признательность за дружбу, которой вы меня дарите. И как только представится случай, я не заставлю вас ждать.

Едва ли он отдавал себе отчет в том, что говорит, но даже произнося эти слова чисто машинально, не забывал о настоятельной необходимости как можно более увеличить расстояние между собой и хозяйкой замка.

Когда он замолк, наступило молчание; она с любопытством разглядывала его. Ее обычно бледные щеки пылали, прекрасная грудь, щедро обнаженная низким вырезом платья, бурно вздымалась. Затем она отрывисто рассмеялась.

— Интересно, что заставляет вас бояться меня?

— Вероятно, боязнь самого себя, — столь же прямо ответил он и поспешно добавил: — С вашего позволения, сударыня, я немного подышу воздухом перед ужином.

На сем в лучшем боевом порядке, какой он мог соблюсти, Кантэн удалился с места поединка.

Часом позже в Кэтлегон неожиданно прибыл командующий республиканской армией Шербура генерал Лазар Гош [Лазар Гош (1768-1797) — французский генерал, сражавшийся в войсках на стороне Революции. Один из таланливейших военачальников, он остался одной из величайших и самых чистых личностей Революции], чьи притязания на гостеприимство хозяев замка в известной степени изменили расстановку сил и принесли Кантэну облегчение, каковое стало для него настоятельной необходимостью.

Если бы не безвременная смерть, Лазар Гош мог бы сыграть во Франции роль, которую было суждено сыграть Бонапарту. Власти отлично понимали это, и к описываемому времени он уже едва не угодил на гильотину. Быстрое возвышение от рядового до генерала, возможное только в условиях революции, победоносная кампания в Вогезах, блистательно проведенная двадцатипятилетним генералом и принесшая ему широкую популярность, встревожили завистливых главарей Революции. Робеспьер и его яростный аколит [Аколит — ярый сторонник, приверженец чего-либо] Сен-Жюс отдавали себе отчет в том, какие возможности открывались перед решительным солдатом, завоевавшим любовь войск и уважение народа. Быть может, они даже догадывались, что все возрастающая анархия в конце концов приведет, — как то и случилось в действительности, — к военной диктатуре, и именно Гош с его беспримерной смелостью, талантами, располагающим обхождением и популярностью станет потенциальным диктатором. Они добились того, что генерала обвинили в государственной измене и бросили в тюрьму. К счастью, пока тот ожидал суда, приговор которого, вне всякого сомнения, привел бы его на эшафот, произошли события Термидора, и те же тюремные двери, что открылись перед Сен-Жюсом и полуживым Робеспьером, закрылись за молодым генералом, выпущенным на свободу.

Не только освобожденный, но и облеченный доверием новых хозяев государства, Гош тут же был назначен командующим армией Шербура и отправлен на запад с поручением подавить разгоревшийся там мятеж.

И теперь, направляясь к месту назначения в сопровождении полудюжины членов своего штаба и эскорта из шестидесяти кавалеристов, названный генерал Гош прибыл в Кэтлегон просить гостеприимства на ночь.

Выходец из народа, — в ранней юности он служил помощником конюха в конюшнях Версаля, — Лазар Гош на двадцать седьмом году жизни являлся воплощением благородства. Он был очень высок, прекрасно сложен, его манеры отличались изяществом, походка — легкостью и грациозностью. Суровую красоту его лица смягчали добрые умные глаза и крупный выразительный рот. Мягкий голос и удивительно культурная речь — склонность к занятиям науками восполнила недостаток образования — завершили на редкость привлекательный портрет этого сына лачуги.

Природное благородство генерала смягчило даже старую маркизу, по-прежнему кичившуюся своим происхождением, что же до ее дочери, то она оказала ему прием, достойный принца крови.

Генерала сопровождал бригадир по имени Умберт, человек одного с ним возраста и так же, как его командир, дитя земли. Внешность этого молодого офицера тоже заслуживала внимания. Он был не так высок и более строен, обладал легкой походкой, порывистостью и приятными чертами лица. Если Гош внешностью напоминал принца, то Умберт являл собой образец типичного солдата, бесшабашного баловня судьбы и волокиты. Обладая несомненным талантом в военном искусстве, во всем остальном он оставался полным невеждой и, — в отличие от Гоша, который во время пребывания в замке махнул рукой на республиканскую терминологию и, обращаясь к дамам, называл их полные титулы, — демонстрировал свою приверженность республиканским идеалам подчеркнутым уважением к революционному лексикону. Кроме того, он сразу дал понять, что перещеголяет своего командира в любовных делах, и его откровенное ухаживание за прекрасной виконтессой, рядом с которой он сидел за столом во время ужина, не ограничивались страстными вздохами и пылкими взглядами.

Однако виконтесса оставалась слепа к пожару, полыхавшему в глазах Умберта, и глуха к скрытому смыслу его речей, поскольку все ее внимание было сосредоточено на красавце-генерале, сидевшем напротив нее рядом со старой маркизой.

За столом, сервированным соответственно случаю, прислуживал старый дворецкий Мартен, которому помогал лакей в простой ливрее. Вино, и притом отменное, лилось рекой, и щедрые возлияния отнюдь не способствовали улучшению манер полудюжины офицеров, сидевших в нижнем конце стола. По мере того как ужин приближался к концу, их шумный разговор все чаще взрывался оглушительным смехом, шутки становились все менее пристойными. Двое из них вынули трубки, прикурили от свечей и потребовали еще вина — с явным намерением устроить попойку. Но генерал заметив, что маркиза стала проявлять признаки беспокойства, положил конец их веселью.