Стоя среди православных верующих, окруживших церковь, Сид смотрел на яркие, словно игрушечные, купола среди крон цветущих акаций и вопрошал того, в которого не верил: «Для чего пришел в мир Сидней Кларк? Для боли и унижения? Зачем остался жить никому не нужным семилетним пацаном, когда родителей унесла смерть? Папочку и мамулю — ведь тогда еще было так далеко до конфликтов «отцов и детей», а были поцелуи, ласковые слова, качели, подарки, пирог с яблоками, рыбалка… Для чего я остался здесь?» И отвечал сам себе: «Живу, чтобы все расставить по своим местам, чтобы наказать мучителей и быть счастливым, живу назло втоптавшим в грязь сволочам, назло тем, кто сделал меня волчонком».
Чтобы меньше страдать, надо было уничтожить любовь, чтобы выжить — научиться кусаться, чтобы не задумываться о причинах бед — поглупеть. А не мечтать о свершениях, о своей собственной миссии на земле мог только отпетый подонок и олух. Сид старался им стать. Но чем лучше справлялся он с навязанной судьбой ролью, тем сильнее было желание избавиться от нее. Стать сильным, добрым, нежным. Спасать людей, животных, писать светящиеся радостью картины и любить… Господи, ну зачем все устроено так несправедливо?
К странной встрече с Арчи Келвином и его идее фикс разыскать клад Сид отнесся с должной иронией. Все выглядело настолько иллюзорно и фантастично, что сомнений почти не оставалось — очередная сверкающая блесна, заманивающая наивного юнца в сети плохой авантюры. Он даже не старался понять, где именно его поджидает опасность — хохочущая рожа заманившего в западню демона могла выглянуть из-за каждого поворота. Так случалось всегда, стоило лишь Сиду размечтаться. Но поездка в Россию выглядела соблазнительно. Келвин оплатил расходы и даже не взял с него никаких обязательств. Лишь тихо предупредил на прощание: «Не вздумай струсить и отступить, сынок. Я тебя где угодно достану. Просто для того, чтобы плюнуть в лицо». О господи, чем только ему не грозили! Плевок — вроде пирожного на фоне «выпущенных кишок», «размазанных по асфальту мозгов», пожизненной каторги или группового изнасилования. Только при чем здесь трусость? Неужели так опасен разговор с русской певичкой? Сид не собирался брать на себя инициативу извлечения и вывоза клада. Эта задача под силу лишь весьма солидной организации, под каким бы названием она ни скрывалась.
Кроме того, Сид не верил в клад. Разве только чуть-чуть, как в Санта-Клауса. Когда летел в Москву, смеялся над собой, а глядя из автомобиля, несущегося вдоль моря, — радовался глупому приключению. Но вот сейчас, под звуки церковного песнопения, среди людей, держащих зажженные свечи, чужих людей, ставших вдруг близкими и понятными, крошечное «чуть-чуть» выросло в большую, пьянящую веру. Веру в свои силы, молодость, в провидение и личное, только для него, Сиднея Кларка, кем-то Главным и Справедливым припасенное счастье.
Вокруг храма прошел крестный ход, и ровно в полночь зазвонили колокола… Сид все стоял, впитывая музыкальным слухом непонятный, многократно повторенный священником возглас: «Христос воскресе!»
Потом было общее ликование, Сид трижды целовался с веселыми девушками, повязанными платочками, затем с солидной дамой и даже с бородатым солидным господином. Ему совсем не хотелось идти спать в свою гостиницу. Что-то значительное надо было сделать именно сейчас. Вторую Заречную улицу Сид обнаружил еще вечером, обходя город. Туда он и направился, решив, что визит к восьми утра будет не слишком ранним. А уж в такое чудесное утро погулять по тихим улочкам — одно удовольствие.
В домах еще спали, автомобилей почти не было, запах акаций сквозил райской сладостью. По телу разливалась приятная слабость, словно с удачного похмелья. Вскоре Сид оказался во дворе нужного дома и сел на деревянную скамейку под цветущей вишней. Поднял воротник джинсовой куртки и сгруппировался, сохраняя тепло. Утро было прохладным, даже кот, прошмыгнувший к обширной помойке, имел по-зимнему озябший вид, ступал осторожно, словно по льду. Жалея, что не прихватил шерстяной пуловер, Сид постарался сосредоточиться на предстоящем визите. Но мысли разбегались. По-детски неудержимо зевалось и клонило в сон. Если подсчитать — он не спал уже вторые сутки…
Сиду ничего особенного не снилось. Только проступали сквозь дрему сизое море, поднимающееся до далекого горизонта, спящие обшарпанные пятиэтажки и льющийся с высоты голос. «Ты пришел, чтобы спасти нас. Я люблю тебя, Господи…» — пела Мария-Магдалина по-английски, так чудесно выговаривая «Джесус Крайст»… Рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда»! Суперхит семидесятых… Сид встрепенулся, вскочил, с трудом врубаясь в реальность. Чужой город, жалкий дом, голос, поющий по-английски. Кажется, на втором этаже… Он мгновенно взлетел вверх по лестнице и прислушался — за дверью тишина, а на двери, среди дырочек от гвоздей и кнопок, на облупленной зеленой краске мелом начертано 74. Именно сюда он и стремился через океан.
Послышалось шлепанье тапочек и женский голос, что-то весело говоривший по-русски. Тот самый, что пел партию Магдалины. Замирая от предвкушения встречи, Сид нажал кнопку звонка. Тотчас же без всяких вопросов дверь отворили. Они молча стояли друг против друга — высокий итальянистый парень в линялой джинсе и блеклая, неопределенного возраста женщина, запахивающая полы простенького цветастого халата. У нее было кроткое усталое лицо и сухонькое девичье тело.
— Мне надо поговорить с мадам Анжеликой Градовой или Самгиной.
Он медленно произнес старательно выученные трудные имена. Арчи убеждал, что рыжая девица довольно бойко, хоть и совсем неграмотно, говорила по-английски. Еще бы — ее ресторанный репертуар почти сплошь звучал на чужом языке.
— Я… Анжелика Градова — я! — Она приложила ладонь к груди, взглянув на посетителя с испугом. Сид тоже не мог скрыть удивления: «Не фига себе, вот как в этой стране выглядят шоу-вумен!» Гладко забранные в пучок волосы какого-то пегого цвета. Лицо фабричной работницы из глухого предместья — серое, неухоженное, милое.
— Здравствуйте, миссис Градова. Я — сын Арчи Келвина. Он был здесь в 1972 году и рассказывал о вас. Я путешествую и решил сделать визит. — Сид вытащил из нагрудного кармана приобретенное накануне деревянное яйцо. — Это вам. — Он постеснялся достать из пакета шелковый шарф, купленный Арчи в фирменном магазине Версаче — роскошный, яркий, дорогой, но совершенно не подходящий этой женщине.
— Заходите, пожалуйста. Ой, как красиво! Это стоит много денег… — бережно держала она подарок. — Один момент, я покажу маме. — Пропустив гостя на кухню, Анжелика выскользнула в комнату, что-то объяснила там другой женщине, громыхая дверцами шкафа, и вскоре появилась в зеленой вязаной кофте и строгой клетчатой юбке. На губах чуть розовел скромный мазок помады.
— Извините… Здесь нет порядка. — Она быстро покрыла пластиковый стол крахмальной скатертью и поставила круглый пирог на тарелке с кружевной салфеткой. Вокруг лежали пестрые яички. Достала из холодильника что-то белое, похожее на творог в красивой вазочке. — Мама болеет. Она лежит в своей комнате. Мы будем пить чай, о’кей? — Она вопросительно взглянула на Сида, и тот заметил, что глаза у женщины и впрямь зеленые и вытянутые к вискам, как у кошки. А если бы ею занялись хорошие специалисты, то превратилась бы российская Золушка в копию знаменитой актрисы Мишель Мерсье.
— Вы понимаете, как я говорю? Я могу читать, но редко говорю по-английски… У нас в санатории — я имею там работу с книгами — недавно были американцы… — Хозяйка вскипятила чайник и расставила чашки с блюдечками. — Вы должны обязательно кушать.
— Спасибо, пирог очень красивый.
— Это кулич. А это — из творога. Так надо сегодня есть. Сегодня большой праздник. Пасха.
— Знаю. Все целуются и говорят «Христос воскресе!». — Сид довольно точно передал засевшую в памяти фразу. Женщина улыбнулась и ответила немного по-другому. После чего Сид и не заметил, как оказался стоящим посреди крошечной кухни и трижды ткнулся губами в волосы и ухо мадам Анжелики. Она тоже поцеловала Сида, и он непроизвольно приложил к щеке ладонь, будто стараясь сохранить тепло этого прикосновения. В груди защемило, пронеслись и растаяли какие-то давние воспоминания. Оба вернулись за стол немного смущенные.
