С Сашкой они больше не дрались, даже не ссорились. Когда он сообщил, что хочет развестись по причине любви к другой женщине, Анжела согласие без всяких возражений дала. А на прощанье, закрывая дверь за уносящим чемоданчик Сашей, еще сказала ему вслед: «Уж ты прости меня».

Это ее-то прощать?! И что тюрьму его пережила, скандалы-пьянки терпела, что осталась теперь одна — увядшая, погасшая. А он — с молоденькой француженкой, заехавшей в город отдохнуть, отбывал теперь в Европу. Сорок лет для мужика — самый расцвет. И внешность у него видная, и манеры как раз для обольщения подходящие: то строг и задумчив, то песни поет и в глаза заглядывает: «Ты у меня одна, словно в ночи звезда…» У него, значит, новая жизнь, а у Анжелы — конец всему.

Однажды светлым сентябрьским утром Анжела пришла домой рано. Было воскресенье — Марья Андреевна еще не вставала. Дочь опустилась на коврик возле кровати, поцеловала ее в щеку и сказала: «Я окрестилась, мама. Теперь у меня другое имя — Анна. И вся жизнь — другая». При этом она улыбалась светло, ясно.

Вот уж и не ждала радости, а бог дал! Как же славно они зажили! Пенсия у Марьи Андреевны маленькая. Еще щенок дворняжий в здоровую псину вымахал и все время голодный. Зарплата у библиотекаря тоже незавидная. Но ведь не голодали же — вполне достаточно питались. И на душе — тишь да благодать. Полдня Анна в читальном зале сидит, а полдня — в церкви. Детский хор собрала и песнопения с ними разучивает. По субботам и воскресеньям во время службы пение в храме звучит — душа радуется. А уж по праздникам!

Ждала Марья Андреевна Пасхи. А за неделю прихватило поясницу — ни повернуться, ни подняться. Включила телевизор и службу из московского Богоявленского собора смотрела, да все представляла, что в хоре се дочь стоит, вот-вот лицо за другими мелькнуло!

— Хорошо же ты пела, дочка! — встретила мать вернувшуюся под утро Анну.

Они похристосовались и разговелись — пасхой, да куличом, да яркими, с цветными наклейками яичками.

— А я тебя сегодня на лоджию выведу — вся вишня в цвету стоит. Окошки раскрою и будем на море смотреть, старые песни вспоминать, хочешь? Утесова, Шульженко… — Анна улыбнулась. Личико худенькое, бледное, волосы пожухлые сзади в пучок собраны.

— Можно сегодня-то такое петь?

— Доброе всегда можно. — Анна тихонько напела: — «Тот город, который я вижу во сне, о, если б вы знали, как дорог. У синего моря привиделся мне в цветущих акациях город…» Я слова путаю, но ведь хорошо, правда? Так верно, что плакать хочется.

Сидней Кларк, прибывший из Америки в индивидуальный тур, остановился в хорошей, но не самой дорогой интуристовской гостинице. Однако и здесь говорили по-английски. Вначале он услышал от администратора «Вэлкам ту Крым». Потом русский осведомился:

— Впервые у нас? Не хотите присоединиться к туристическим группам? — Вполне элегантный, хорошо пахнущий мужчина метнул перед Сидом веер красочных проспектов. Тот вежливо отказался:

— Я завтра должен уехать, — и, прихватив совсем легкую сумку, поднялся в номер.

Выйдя на балкон, огляделся, пытаясь сопоставить полученные от Арчи впечатления с тем, что увидел сам. Но никакой особой дикости не заметил. И яркие зонтики кафе вдоль променада, и ларьки с вымытыми стеклами, машины приличные, люди нарядные. У гостиницы цветов полно — на клумбах и в киоске. А море огромное и синее, хоть и называется Черным.

Быстро приняв душ, Сид отправился бродить по городу. Везде царило приподнятое настроение, на лотках продавались большие, круглые, усыпанные цветными крошками пироги и раскрашенные яйца, настоящие, а также фарфоровые и деревянные. Даже в дорогом магазине в холле отеля и в киосках, стоящих вдоль набережной, среди прочих русских сувениров пестрели разрисованные яйца.

Сид остановился, разглядывая прилавок. Молоденькая продавщица улыбнулась ему и поздоровалась. Сид ответил. Девушки тут и впрямь были хорошенькие.

— Мистер говорит по-английски? — сбоку подошел богемного вида немолодой джентльмен. — Интересуетесь настоящими антикварными вещами? Имею от дедушки настоящее пасхальное яйцо работы Фаберже… Возьму недорого…

— Я бедный студент, сэр, — сказал Сид. — У вас праздник?

«Коллекционер» охотно объяснил, что нынче огромное церковное торжество — православная Пасха, а в местном, восстановленном после поругания большевиками храме состоится торжественная служба. И показал рукой на гору, где горели в солнечных лучах звезды на синих куполах и развернутые к восходу кресты.

— На Пасху у нас все друг другу раскрашенные яйца дарят. Не обязательно дорогие. Вот, посмотрите, — девушка поставила на стекло три крупных лаковых деревянных яйца, расписанных цветами, такими же яркими, как были на металлических подносах и развешанных больших шалях. — Это наш местный умелец делает. У него краски словно из глубины светятся. Секрет особый знает.

— Мисс отлично говорит по-английски, — одобрил Сид и купил самое лучезарное яйцо.

Он бродил по городу, пока не почувствовал зверский голод. Оказывается, здесь дело шло к ужину, а по американскому времени он уже пропустил и ланч, и завтрак — перенесенный на другой континент, Сидней Кларк заблудился во времени. В уютном ресторанчике на набережной турист съел блюдо, которое ему порекомендовал официант, в момент распознавший иностранца. «Шашлык из барашка», видимо, как раз то, что ел Келвин больше четверти века назад в ресторане «Аул» накануне ужасных событий, оказался потрясающе вкусным. Потрясала и цена. «Знамения. Сплошные знамения свыше», — подумал Сид, анализируя противоречивые ощущения. Не отдавая себе отчета в этом, он имел склонность к многозначительности и мистическим таинствам, частенько выискивал в своей судьбе предначертания свыше, хоть как-то выделявшие его из безликой толпы и компенсировавшие приятными обещаниями преследовавшие его неудачи. А как иначе свести концы с концами в злоключениях недолгой, но уже изрядно поизмывавшейся над ним жизни? Как объяснить себе, почему надо с улыбкой сносить удары и боль? Только предстоящим возмездием и торжеством справедливости.

С семи лет мальчик, извлеченный из-под трупа отца, ждал компенсации от судьбы за проявленную жестокость. Он видел распахнутые дверцы санитарных машин, носилки с покрытыми пластиком телами, исчезающие в их темном нутре. Его слепили блицы журналистов, на белой курточке алели пятна разбрызганной везде крови… Он даже не плакал, крепко держась за руку здоровенного темнокожего полицейского, который в конце концов подхватил Сида на руки и унес подальше от страшного места.

С тех пор судьба не раз подсовывала ему спасательный круг, а потом хохотала над собственной шуткой — вместо легонькой пробки на шее утопающего висел свинцовый груз. Почему же он все-таки остался жив? Почему? Шашлык из барашка стоимостью в пятьдесят баксов предлагал следующее толкование: хоть и недешево, но Сиду достанется порция законной радости. Это обнадеживало и вызывало желание приобщиться к чему-то значительному. Визит к товарищу Градовой придется отложить до завтра в связи с поздним временем, а пока — бродить в чужом городе, готовящемся к религиозному празднику.

В центре курортного района кипела жизнь, светились окна отелей, гремела из ресторанов вполне светская музыка, приглядывались к солидным господам далекие от искупления грехов девицы. В окраинных кварталах, куда забрел Сид, было темно и бедновато — ничего похожего на скопища калифорнийских вилл в частных владениях он не заметил. Неожиданно засветились в вышине синие с золотыми звездами купола, и турист двинулся к тому месту, где, по всей видимости, происходило торжество. Людей на улицах становилось все больше, все они шли в одном направлении — к возвышающемуся среди темных акаций храму. А там оказалась целая толпа! Женщины в платочках, молодые и старые, мужчины с непокрытыми головами. Протиснуться в двери храма удавалось немногим, остальные стояли, обратив лица к дому господню, в котором свершалось таинство. И светилась на лицах надежда.