Каждому, кто видел эту сплошную лавину огня, становилось ясно — дни, а то и часы фашистского Кенигсберга сочтены, и только безоговорочная капитуляция может избавить город от сокрушительного штурма.

Гитлеровцы упорствовали.

Батареи крепостной артиллерии огрызались, доты отплевывались огнем, а в казематах и траншеях бледные, растерянные офицеры убеждали измученных и оглохших солдат:

— Мы выстоим!

— Силы русских иссякнут к вечеру!

— Город не сдадим!

Но им уже не верили.

Полтора часа, не умолкая, не ослабляя напора, молотила по укреплениям врага советская артиллерия.

А ровно в полдень вдоль всего пятидесятикилометрового фронта одновременно взвились красные ракеты. Их слабый свет еле мерцал в плотном пороховом дыму, но все равно сигнал атаки заметили всюду — ёго ждали триста пятьдесят тысяч человек по нашу сторону и столько же — в кольце осажденного города.

В оперативной сводке штаба 3-го Белорусского фронта о первом дне боев говорилось по-военному лаконично:

«Части и соединения фронта, взломав внешний пояс обороны противника, овладели несколькими фортами, преодолели траншеи, противотанковые рвы и другие препятствия и успешно продвигались вперед, преодолевая на каждом метре ожесточенное сопротивление гитлеровцев.

За день наши войска продвинулись на четыре километра, овладели пятнадцатью пригородами Кенигсберга, ворвались в город и заняли 102 квартала.

Восточнее станции Зеерапен была перерезана железная дорога Кенигсберг — Пиллау и тем самым завершено полное окружение кенигсбергской группировки, прервана ее связь с войсками на Земландском полуострове.

Наша авиация совершила за день более тысячи самолетовылетов, нанося мощные бомбовые и штурмовые удары по противнику».

К вечеру рота Сергеева вышла к трамвайному депо.

Кирпично-красные корпуса стояли чуть пониже насыпи, темные, таинственно-спокойные. Что там? Окажут ли немцы сопротивление? Атаковать немедленно или подождать, пока догонят отставшие соседние роты?

— Командиров взводов ко мне, — приказал Сергеев связным, не оборачиваясь. — Вызови комбата, — тут же распорядился Олег Николаевич. Радист монотонно забубнил в микрофон:

— Река, я Ручей, Река, я Ручей. Как меня слышишь? Река, я Ручей. Как слышишь? Как меня понял? Река, я Ручей, прием.

Ответа не последовало.

— Река, я Ручей. Как меня слышишь? Река, я Ручей. Как понял? Прием, — снова повторил радист. И снова не услышал ответа.

— Связи нет, товарищ капитан!

— Ты мне что-то сказал? — переспросил Сергеев. Новое звание присвоили ему только позавчера, и он еще не мог к нему привыкнуть.

— Я говорю — нет связи.

Нескладная фигура выросла рядом и сразмаху шлепнулась на землю.

— Посыльный из штаба, товарищ капитан, — доложил солдат. — Командир полка приказал передать вам, чтобы приняли командование батальоном. Штаб батальона на минное поле нарвался. Комбат погиб.

— Передайте: приказ будет выполнен!

Через полчаса нового комбата вызвали на КП.

— В течение ночи нам приказано вести активные боевые действия с целью помешать гитлеровцам организовать оборону на промежуточных рубежах, — говорил командир полка. — Командование фронта готовит решительный удар, рассчитанный на то, чтобы расколоть вражескую группировку на несколько частей и прорваться к центру города. Задача предстоит трудная. Надо любыми способами помешать немцам за ночь отдохнуть и подтянуть свои резервы…

Олег Николаевич возвращался в батальон. Наступило временное затишье, и откуда-то издалека, со стороны вокзала, доносился приглушенный расстоянием голос диктора:

— Немецкие солдаты! Начальник гарнизона генерал от инфантерии фон Лаш обращается к вам в эти трудные часы. Кенигсберг должен быть удержан. Любой ценой! Пока в городе остается хотя бы один немецкий солдат, русские в него не войдут. Победа или смерть! Мы не сдадимся ни на каких условиях!..

«Последний вопль преступника, приговоренного к поражению самой историей», — подвел итог этой речи Сергеев.

Всю ночь не прекращался гул артиллерийской стрельбы. Ему вторил стрекот пулеметов, частые винтовочные выстрелы и автоматные очереди. Озаренный вспышками ракет, отблесками разрывов, пламенем пожарищ, город еще жил — жил странной, напряженной жизнью обреченного.

Сергеев не сомкнул глаз до рассвета, осматривая боевые порядки.

А вместе с первыми лучами солнца, едва пробившимися сквозь сплошную пелену дыма и гари, снова началась артиллерийская подготовка. Весь лень продолжались жестокие бои. Гитлеровское командование ввело свои последние резервы — отряды фольксштурма, наспех, кое-как собранные и почти необученные.

Около полуночи в батальон Сергеева неожиданно прибыл командир дивизии полковник Толстиков.

— Сумеешь выполнить трудную задачу, комбат? — спросил он.

Через два часа Сергеев построил свой батальон под каменными опорами взятого моста. Он произнес совсем короткую речь:

— Спасибо. Дрались, как полагается гвардейцам. Не зря наша дивизия носит название Московской. Имени своего не опозорили ни разу. Командирам рот представить отличившихся к награде. Борисенко, ко мне!

Писарь батальона подбежал к комбату.

— Приготовил?

— Да.

— Пиши.

— Много написал я на своем веку, — говорил потом товарищам мастер по вывескам Борисенко, — но эта была самой лучшей моей работой.

Писарь сказал правду. Ровными белыми буквами на темном кирпиче опор он вывел: «Этот мост взяли в апреле 1945 года гвардейцы соединения полковника Толстикова». Так и осталась эта надпись здесь, напоминая калининградцам о делах грозных и суровых.

А к утру батальон вместе с другими подразделениями ворвался в здание Южного вокзала. Днем 8 апреля стало известно, что наши войска заняли порт, овладели северо-западной и южной частями города, оседлали железную дорогу в нескольких местах.

Армейская газета вышла в тот день в виде маленькой листовки — верстать и печатать все четыре полосы не хватило времени. Даже одни заголовки крохотных заметок были красноречивее любых длинных статей: «Мы штурмовали машиностроительный завод», «На занятых судостроительных верфях», «Бумажная фабрика в наших руках», «Наступление продолжается», «Пройдено триста городских кварталов», «Атакован газовый завод», «Прекратили сопротивление еще четыре форта», «Химический завод взят».

В штабе фронта перехватили радиограмму Лаша в ставку Гитлера:

«Прошу разрешения фюрера сосредоточить наши силы в западном направлении и предпринять попытку прорваться из окружения на запад».

Из Берлина немедленно последовал ответ.

«Драться до последнего. Все, кто попытается оставить город, будут приговорены к смерти». Гитлеру незачем было теперь беречь силы, незачем было думать о своих войсках. Крах близился. И бесноватый фюрер пытался ценой десятков тысяч жизней оттянуть окончательное поражение хотя бы на несколько дней.

— Драться до последнего! — этими словами он начинал свои приказы.

— Драться до последнего! — заканчивались все воззвания фюрера.

— Драться до последнего! — звучало по радио.

— Драться до последнего! — пестрело на страницах газет.

— Драться до последнего равносильно самоубийству! — сказал генерал Лаш и обвел глазами тех, кто собрался в его блиндаже. Здесь были фюрер города Вагнер, начальник штаба обороны, гарнизонные военные специалисты, командиры дивизий, представители городских властей. Все молчали. Не услышав поддержки, но не встретив и возражений, Лаш продолжал:

— Каждому из нас очевидно, господа, что немецкое государство разваливается. Руководство фюрера становится чисто формальным. Берлин находится под угрозой окружения. Нам необходимо действовать на свой риск и страх, взяв на себя всю полноту ответственности за возможные последствия. Впрочем, — усмехнулся генерал, глядя на перепуганные липа своих собеседников, — впрочем, эту ответственность готов взять на себя я. Я приказываю войскам пробиваться на запад.