— Фертиг![5]

— Форвертс![6] — последовал приказ. И сразу же чуть сильнее заработали приглушенные до того моторы.

Слышно было, как часовой у ворот окликнул сидевших на машине и кто-то усталый, но радостный ответил ему:

— Кёнигсберг ин Пройсен!

«Кенигсберг в Восточной Пруссии», — мысленно перевела Анна Константиновна.

Вот, значит, куда отправлялась янтарная комната в свое, может быть, последнее путешествие!..

Невысокий пожилой мужчина, подвижный и чем-то возбужденный, торопливо нажал кнопку звонка у калитки небольшого дома на Кункельштрассе. Он спешил, но все-таки с удовольствием окинул хозяйским взглядом чисто выметенный тротуар, аккуратно подстриженные кусты за изгородью и начищенную медную табличку с готической вязью: «Доктор искусствоведения Альфред Роде, директор музея «Художественные собрания Кенигсберга».

Полная женщина в белом переднике открыла калитку.

— Что с тобой, Альфред? — удивленно спросила она. — Ты, кажется, помолодел сегодня!

— Да, Гертруда, да, дорогая моя, — ответил Роде, порывисто обнимая жену, — я пережил сегодня великую радость — в музей привезли янтарный кабинет!..

Более десяти лет работал Роде в музее Королевского замка.

Здесь были собраны сотни картин, скульптуры, вазы, гобелены, ковры и различная утварь. Все эти ценности бережно хранил, изучал, описывал и с удовольствием показывал посетителям доктор Альфред Роде.

Но не живопись и не скульптура были предметом истинной страсти ученого. Подлинную творческую радость приносил ему янтарь.

Еще со студенческой скамьи Роде изучал и коллекционировал янтарь, которому посвятил свою докторскую диссертацию. Вскоре Роде — директора художественного собрания — одновременно назначили и на вторую должность: он стал директором-хранителем янтарного музея, которым когда-то заведовал Иммануил Кант. Коллекции янтаря переместили из старого здания музея в Королевский замок, и они начали увеличиваться день ото дня.

Роде удалось собрать несколько тысяч различных янтарных изделий и кусков натурального янтаря. Среди них был уникальный, едва ли не самый крупный из всех известных, — самородок весом более шести килограммов. Особую ценность представляли куски янтаря с заключенными в них жуками, личинками, комарами. Но больше всего роде гордился экспонатом, который он по праву считал единственным в мире: в желтой толще спала вечным сном замурованная ящерица.

— Ей миллионы лет, господа, вы понимаете не менее пятидесяти миллионов лет! — с присущим ему пылом говорил доктор коллегам, почти молитвенно складывая руки, словно боясь невзначай прикоснуться к витрине с драгоценностью.

Роде чувствовал себя почти счастливым. Но только почти. Зависть не давала ученому ни минуты покоя: он никогда не забывал, что есть сокровище, которое превосходит всю кенигсбергскую коллекцию, — янтарная комната Екатерининского дворца.

И вот это сокровище в его руках! К нему в музей привезли из России знаменитый янтарный кабинет, еще так недавно украшавший Екатерининский дворец в Царском Селе!

Тогда Роде и стал, по собственному признанию, счастливейшим человеком на земле.

Казалось, он потерял рассудок. Всегда ревностный служака, доктор Роде теперь словно позабыл свои обязанности, как позабыл о семье и обо всем, что существует на свете.

— Где господин доктор? — спрашивали сотрудники музея.

— Ш-ш-ш, — отвечал инспектор музея Хенкензифкен, всюду сопровождавший Роде, вероятно не столько из уважения к нему, сколько по поручению местной организации национал-социалистской партии. — Ш-ш-ш! Доктор там! — И инспектор многозначительно указывал глазами на массивную дверь, запертую изнутри.

Короткий, словно обрубленный поезд, осторожно нащупывая дорогу, пробирался по рельсам, погромыхивая на стыках. Облупленные вагоны заметно покачивало. Сгущались сумерки, но проводники не зажигали огарки свечей — до Кенигсберга оставалось всего минут пятнадцать пути. По обеим сторонам полотна тянулись еще заметные в вечерней дымке одинаковые серо-красные домики, сады с голыми деревьями, потом замелькали развалины зданий покрупнее, и наконец, лязгнув на повороте, состав замедлил ход.

Сергеев первым соскочил на перрон и остановился в недоумении.

Вместо привычной суеты вокзала, переполненного людьми, ярко освещенного, говорливого и шумного, приезжих встречали безмолвие и темнота. Только в стороне, за путями, угадывались смутные очертания барачных зданий да поодаль из распахнутой двери деревянного сооружения, похожего на огромный ящик, выливалась ленивая полоса неяркого света.

Холодный ноябрьский ветер метался вдоль путей, как бы силясь сдвинуть с места обломки камня и кирпича. Немногочисленные пассажиры — среди них почти не было женщин и детей — быстро шагали через рельсы и скрывались во мгле.

Сергеев закурил и стал раздумывать, попроситься ли ему переночевать у дежурного, либо отправиться одному в город, чтобы отыскать пристанище. Правильнее всего, очевидно, скоротать ночь здесь, — решил он после недолгих размышлений.

Подняв легкий дорожный чемодан, он направился к одному из бараков, заранее готовясь к длинному разговору и морщась от чувства неловкости. Но тут его окликнули:

— Простите, можно вас на одну минуту?

Приезжий остановился.

— Простите, — повторил голос из темноты, — вы Сергеев? Олег Николаевич?

Интонация была вопросительной и в то же время уверенной Человек встал рядом, небрежно играя фонариком. Выглядел он несколько необычно: серый макинтош с короткими наплечниками, серая летняя шляпа с обвислыми полями, измазанные кирпичной пылью ботинки. Но лицо — молодое, сухощавое, слегка горбоносое, с глазами светлыми и, пожалуй, немного наивными, доверчивыми и добродушными, — успокоило Сергеева. Он спросил уже приветливо:

— Я вас слушаю. Чем могу служить?

— Служить должен я, — вежливо улыбаясь, отозвался молодой человек. — Мне поручено встретить вас и устроить на ночлег. Я из временного управления по гражданским делам.

Сергеев отличался доверчивостью. Это качество не раз приносило ему неприятности Правда, он утешал себя обычно тем, что «нарвался» на подлеца, на исключение из общего правила, и успокаивался. Конечно, на фронте, сталкиваясь с врагом, он рассуждал по-иному. Но война миновала, и после демобилизации Олег Николаевич, как он сам признавался, снова несколько «оттаял», решив, что теперь наступила пора покоя и благоденствия, что можно немного «отпустить» нервы, натянутые до предела. Почему бы не поверить славному парню!

Пройдя несколько шагов, спутник извинился:

— Машину взять не смог. Впрочем, может быть, это к лучшему: в объезд далеко. Пешком проще. Да и надежнее. Быстрее доберемся. Прошу вас, Олег Николаевич.

Новый знакомый оказался разговорчивым, но не назойливым. По обязанности гида, а возможно и просто из желания развлечь попутчика, он принялся сообщать Сергееву сведения об истории города, о его достопримечательностях. Услышав же, что искусствоведу довелось и бывать здесь перед войной, и штурмовать эту крепость, проводник стал еще более словоохотливым.

— Итак, город вам знаком. Но я надеюсь, вы окажете мне честь сопровождать вас завтра в первой прогулке по городу? Вам трудно будет его узнать, дорогой Олег Николаевич.

Да, узнать город было трудновато. Сергеев шел и вспоминал.

Он остановился тогда в одной из лучших гостиниц города — «Парк-отеле», недалеко от замка.

Портье снабдил иностранца рекламным путеводителем.

Сергеев вычитал там, что Кенигсберг представляет собой самостоятельную административную единицу, имеет свой устав, своего обер-бургомистра, свое самоуправление, даже низшие органы которого назначаются германским министерством внутренних дел. «Понятно, — подумал Олег Николаевич, — крепость есть крепость, надо ее держать в руках как следует, вот и налажена эта административная машина».