Сам же Денисов больше всего ценил в себе нелегко, с годами, давшуюся ему непоколебимую принципиальность.

Но человеку свойственно иной раз не замечать того, как собственные его достоинства иногда, какой-то стороной, оборачиваются и недостатками.

Именно такого свойства была и принципиальность Денисова. Подчас она становилась чересчур уж непоколебимой, и тогда он терял на определенное время способность отличать временное заблуждение и минутную слабость от крутого уклона и слабодушия.

Вот и сейчас, вспоминая тот трудный, нехороший разговор, Денисов снова стискивал зубы: спасовал, струсил, попятился назад Сергеев, и кто его ведает, не повторится ли это снова в тяжкую минуту.

Он не знал, разумеется, того, как мучителен был тогда этот разговор для Олега Николаевича, как, уже сидя в вагоне, он взялся было за чемодан, чтобы вернуться назад, и только вспомнив о телеграмме Анны, удержался в последнюю минуту.

Не знал Денисов и о бессонных ночах, о долгих беседах Сергеева с женой, о том, как жадно пробегал глазами Олег Николаевич каждую страницу выписанной им «Калининградской правды», как, не решаясь сделать первого шага, ждал он вызова и чуть не каждый день грустил, не получая его.

Денисов не знал этого. Но иного выхода он не видел. Он решил пойти на компромисс: посмотрим, изменить решение никогда не поздно, если будут основания.

Отбросив в корзину начатое письмо, он взял чистый лист бумаги и аккуратно вывел на нем: «Срочная. Ленинград…»

Сергеев весело, по-мальчишески ухмыльнулся, словно замышлял что-то озорное. Держа перед собой только что полученную телеграмму, он торжественно прочитал:

— «Ленинград. Фонтанка, 31, квартира 12. Сергееву Олегу Николаевичу. Связи поисками янтарной комнаты вы приглашаетесь постоянную работу областной центр. Телеграфируйте, качестве кого могли бы работать. Жилплощадью обеспечим. Денисов». На постоянную работу в Калининград, ты понимаешь, что это значит, Анечка! Я так ждал эту телеграмму! Янтарная комната не дает мне покоя!

— И, значит, искусствовед Сергеев, которому пришлось уже быть и ученым, и разведчиком, и архитектором, и офицером, приобретает новую специальность — следователя. Ты будешь вызывать людей, допрашивать их, выезжать в места, которые нужно осматривать, как выезжают на места происшествий..

Сергеев покачал головой.

— Нет, Анечка, нет. Конечно, это будет и следствие — беседы со свидетелями, поиски их, осмотр возможных мест захоронения. Но не это главное. Ты забыла, что мне предлагают постоянную работу. Разве могут поиски пусть даже очень важного исчезнувшего сокровища стать моей постоянной работой? Работа, которой я займусь, будет и творческой — ведь нужно создавать новый город, надо построить и дома и дворцы культуры, надо на могиле старого Кенигсберга воздвигнуть новый, социалистический город. Понимаешь теперь, почему у меня такой особый интерес не только к янтарной комнате, но и к самому Кенигсбергу?

— Да, теперь понимаю, — серьезно ответила Анна. — И, значит, ты собираешься использовать свое знание старого Кенигсберга, чтоб восстановить его, каким он был?

— Ни в коем случае! Кенигсберг был городом завоевателей и королей, городом воинов, торговцев и мещан. Зачем нам возрождать из пепла средневековые тесные и темные улочки и надменные замки?

Новый, социалистический Калининград даже по облику будет мало чем похож на мрачный Кенигсберг. Он будет прекраснее старого Кенигсберга, насколько наша жизнь прекраснее старой…

Уже в первом письме Сергеев подробно делился с Анной своими заботами:

«Анечка, дорогая! — писал он. — Если бы ты знала, какое волнение охватило меня, когда я, после такого долгого перерыва, шагал по лежащим в руинах улицам Кенигсберга, где провел когда-то столько интересных и опасных минут! Я вспоминал эти грозные дни, вновь переживал их…

Однако ты не, думай, что я только копаюсь в воспоминаниях, как старик, который живет прошлым. Нет, воспоминания мои конкретны, мне необходимо вспоминать старый город, чтоб творить новый. И в связи с этим у меня сразу же начались нелады. Некоторые товарищи, из тех, кто погорячей и полегкомысленней, вообще считают, что следует поставить крест на планировке старого города. В первые годы восстановления поневоле приходилось заниматься ремонтом того, что лучше сохранилось, а лучше сохранились как раз окраины, а не центр. Окраины, кстати, хорошо распланированы, они полны зелени, там современные дома. Прежний деловой и бюрократический центр, составлявший облик средневекового, фашистского Кенигсберга, и сейчас лежит в сплошных развалинах. Жизнь современного Калининграда сместилась к прежним окраинам, нынешний — временный, так я считаю, — центр расположен у бывшего Северного вокзала, у площади Победы, которую еще называют площадью Трех Маршалов. И вот эти товарищи рассуждают: забудем полностью старый Кенигсберг, создадим новый город, будем строить его на новом месте, а на руинах бывшего центра разобьем скверы.

Я считаю, что это неправильно. Нельзя пренебрегать опытом истории. Старый центр был мрачен и неприветлив, но он сложился не случайно. Мы должны создать наш новый великолепный городской центр, но на старом месте — между Южным и Северным вокзалами, в районе кафедрального собора — такова моя мысль. Знаешь, что меня еще убеждало в справедливости этого? Ведь если мы забросим старый центр, то там, за рубежом, реваншисты будут спекулировать на этом: вот был какой город, а теперь ничего — трава и скамейки! А мы всему миру покажем, что было раньше, а что — теперь! Не правда ли, широкие улицы, просторные площади, чудесные здания лучше старых кривых улочек без зелени, без света, без воздуха, с мрачными домами и казармами?

Я недавно долго бродил среди руин кафедрального собора, осматривал его огромный зал, постоял и около могилы Канта — она у самой стены собора и взята под специальную охрану государства. Разрушения колоссальны! Я думал о погребенных под развалинами обширных подвалах собора. Не там ли наша янтарная комната? Что ж, очень возможно. Во всяком случае, нужно проверить.

Я, между прочим, познакомился с одним человеком, зовут его Вольфсон. Он еврей, профессор, специалист по Канту, восторженный поклонник его философии. При Гитлере, конечно, Вольфсон был уволен из университета, потом скрывался, просто чудом сохранил жизнь. Он любит Кенигсберг, не захотел отсюда уезжать. Ему предлагали работать при университете, он отказался: у вас, мол, иное отношение к Канту, а переучиваться мне уже поздно. Так вот, Вольфсон спросил меня однажды:

— Правда ли, что вы приступаете к активным поискам янтарной комнаты?

Я ответил:

— Да, правда, А вы что-либо знаете о ней?

— Нет, точно ничего не знаю, — сказал он. — Но слышал, что перед самым штурмом Кенигсберга какие-то сокровища вывезли из королевского замка на полуостров Бальгу, в крепость. Обязательно поищите там, может, это и была ваша янтарная комната.

— Обязательно поищем, — сказал я. — А вам спасибо за сообщение.

И тут, что бы ты думала, он мне дал? Чертеж замка на острове Бальга. Протянул он мне этот чертеж с таким безразличным видом, будто подарил записную книжку или блокнот.

— Может, — говорит, — пригодится..

Ну, конечно, пригодится! Пришлось включить и Бальгу в список мест, которые необходимо обследовать. Этот список состоит уже из многих десятков названий. Каждый день кто-нибудь приходит, вроде Вольфсона, и рассказывает о своих подозрениях или предположениях — нужно раскопать вот этот бункер или подвал, ходят слухи, будто там что-то захоронено.

Мы еще будем монтировать янтарную комнату во дворце, вот увидишь!

Целую тебя. Скучаю.

В зале заседаний облисполкома яблоку негде упасть. Денисов за столом, покрытым зеленым плюшем, позванивает колокольчиком: