Коля Бошков, я и Маринча покинули партизанский лагерь и, когда стемнело, сели в лодку и поплыли назад. Сойдя на берег, я поспешил в штаб дивизии, а Коля и Маринча отправились в город Калафат, навстречу Красной Армии. Этой же ночью части советских войск вступили на болгарскую землю и овладели портом Видин. Они отрезали дорогу немцам, удирающим из Болгарии, и по берегу Дуная вошли в Югославию…

Из штаба дивизии я тут же направился на свою пограничную заставу. На следующий день нам предстояло совместно с русскими, югославами и болгарами уничтожить здесь, на Дунае, немецкую колонну, направляющуюся в район Железных Ворот…

Долгое время я слышал грохот боя как бы во сне. От разрывов снарядов, казалось, стонала вся земля. Они раздавались то совсем близко, то где-то далеко-далеко, а иногда сотрясали все вокруг с устрашающим ревом, словно само небо неожиданно раскалывалось на части и падало на землю. Время от времени ветер доносил тонкое посвистывание пуль, бешеный лай пулеметов, крики наступающих солдат. Вдруг в каких-нибудь пятидесяти шагах сухо и резко ударила противотанковая пушка. Впереди что-то вспыхнуло ослепительным светом, и я почувствовал, как меня обдало волной горячего воздуха…

Я открыл глаза. В небо, описывая дугу, взлетела ракета. И как только она потухла, ночь показалась еще темнее. Высоко-высоко над собой я увидел крохотные мигающие серебристые искорки звезд. Снова послышался нарастающий гул боя, темный лес на вершине холма загорелся от взрывов и окутался клубами дыма. Я попробовал было приподняться на локте, чтобы повернуться на бок, но тут же упал от пронизывающей, нестерпимо острой боли в плече.

Постепенно я припомнил, что произошло, и осознал, где я теперь нахожусь. Земля вокруг была изрыта снарядами, исполосована окопами, обожжена взрывами. С бруствера обвалившегося окопа свешивался труп немецкого солдата. Его рука по-прежнему судорожно сжимала винтовку, как в тот момент, когда его настигла смерть, голова упиралась в землю. «Значит, мы захватили их окопы», — промелькнуло у меня в голове. А высота впереди продолжала сверкать огнями — там все еще шел бой.

Проклятая высота! Вчера мы скрытно перешли Муреш и заняли северный берег реки. Четыре раза ходили на штурм, стремясь выбить немцев из их окопов и траншей, чтобы захватить хорошо укрепленную возвышенность Сынджиорджиу. Но мы так и не смогли сбросить врага с вершины. На склонах Сынджиорджиу были расположены ступенями укрепления, прикрываемые мощным огнем. Когда немцы открывали пальбу, казалось, сам ад разверзается перед нами. Иногда они выходили из своих укрытий и яростно бросались в контратаку, пытаясь сбросить нас назад в воды Муреша.

Наступила ночь, а бои с немцами на скатах высоты все еще продолжались. Многие из наших остались лежать на пути от пожелтевшей прибрежной рощи до первой линии вражеских окопов на вершине; в батальоне осталось меньше половины людей. Когда же наступила темнота, мы, как кроты, укрылись в наспех вырытых окопах и траншеях. Все страшно устали, хотелось есть, боеприпасы были на исходе. Кое-кто из нас был так напуган огнем немцев, что то и дело с тревогой посматривал назад, надеясь увидеть наши части, которые должны были переправиться через Муреш и прийти к нам на помощь.

Наш батальон пополнился совсем недавно, поэтому многие не знали друг друга. В батальоне были и пограничники, и горные стрелки, и саперы, и кавалеристы без лошадей, и артиллеристы без пушек. Они прибыли к нам из частей, разбитых в начале боев на границе Трансильвании, когда танковые дивизии немецких и хортистских захватчиков вторглись сюда из Венгрии. Больше всего в батальоне было нас, пехотинцев, и пограничников.

С наступлением ночи по всей линии внезапно установилась необыкновенная тишина. Мы уже диву давались, с чего это немцы проявляют такую заботу о нашем отдыхе. Однако вскоре все выяснилось: немецкие части, обойдя нас с обоих флангов, атаковали наш тыл у переправы через Муреш. Надо было во что бы то ни стало удержать эту переправу. Только в этом случае мы смогли бы избежать окружения и обеспечить подход других наших частей с противоположного берега. Но переправу охранял всего лишь один стрелковый взвод при двух пулеметах!

Выход, казалось, был один — батальону отступить к прибрежным зарослям Муреша и оборонять переправу до тех пор, пока не подойдут подкрепления. А затем той же ночью перейти в новое наступление. Но для этого нужно было оставить наши позиции, те самые позиции, которые мы захватили ценой таких жертв, ценой целого дня тяжелых боев… Нет, это было немыслимо! Надо было сохранить и переправу, и позиции на склонах высоты! Тогда командир батальона решил оставить на высоте прикрытие из двух взводов при четырех пулеметах. В прикрытие брали только добровольцев, и когда очередь дошла до нашей роты, требовался всего один пулеметчик.

— Я остаюсь, господин младший лейтенант! — отозвался справа от меня какой-то пограничник, подымаясь во весь рост из-за пулемета, возле которого лежал.

Мы невольно повысовывали головы из ячеек, чтобы посмотреть на него. Он был совсем рядом, и темнота не помешала нам увидеть, как он застыл перед офицером, приложив руку к каске. Пограничник был невысокого роста, но крепко сложен, коренаст и мускулист… «Это наш, с Дуная», — подумал я с гордостью. Помимо пистолета, который носили пулеметчики, у него через плечо висела сумка, полная гранат. В глаза невольно бросались его нависшие широкие и густые брови, из-под которых на мгновение сверкнул суровый, мрачный, с холодным стальным блеском взгляд. Этот взгляд так глубоко врезался мне в память, что, едва очнувшись от боли, я тут же припомнил его. Может быть, и наш офицер тоже взглянул ему в глаза и именно поэтому спросил:

— А почему ты хочешь остаться, солдат?

— У меня с немцами свои счеты, господин младший лейтенант! — твердо и сухо ответил пограничник. — Авось этой ночью сквитаемся.

Мы выбрались из окопов и осторожно поползли вниз. Оглянувшись, я увидел в темноте силуэт пограничника. Я представил себе, как он лежит за пулеметом, держа руку на гашетке и устремив ненавидящий взгляд в сторону немцев. Можно было с уверенностью сказать, что тут они не пройдут! Первым пулеметом, который застрочил позади нас, был его пулемет. Обнаружив, что мы отходим, немцы лавиной устремились вниз, но наш заслон стоял насмерть, а пограничник сражался, словно позади него действительно была граница, от которой нельзя отступить ни на шаг. Тем временем мы завязали бой в зарослях Муреша, сдерживая своим огнем вражеские части, пытавшиеся отрезать нас от переправы.

В полночь Муреш перешли наши батальоны, сосредоточившиеся к тому времени на другой стороне реки. А на высоте все еще бешено стрекотал пулемет, и когда он вдруг замолк, все, кто видел пограничника, переглянулись.

— Ну и парень! — с восхищением воскликнул кто-то. — С лихвой отплатил фашистам!

Как раз в этот момент мы снова пошли в атаку, а вместе с нами и батальоны, переправившиеся через Муреш. На высоту поднимались ползком, густыми цепями. Прижимаясь к земле, мы быстро перемахнули через наши позиции и под ураганным огнем немцев поползли к их укреплениям. Приблизившись к ним, мы пустили в ход гранаты, а потом с винтовками наперевес вихрем ворвались в немецкие окопы. Началась отчаянная схватка. Затем я упал.

Вспоминая об этом, я смотрел на простирающееся надо мной звездное небо. Время от времени где-то поблизости рвался какой-нибудь шальной снаряд. Все реже и реже вспыхивали в темноте ракеты. Порой в ночном небе голубоватыми струйками рассыпались очереди трассирующих пуль. Раненое плечо горело, словно кто-то прижигал его раскаленным железом. Я чувствовал, как по онемевшей от боли руке стекает струйка крови… Тогда я зубами и левой рукой разорвал рукав гимнастерки и туго, как только мог, перевязал им рану. Боль в плече понемногу стала утихать, и я почувствовал, как по всему телу разливается вялость и успокоение.