Внезапно установилась тишина, и меня постепенно стал охватывать сон. Но тут невдалеке послышались стоны раненых. Они звали санитаров. Те, кто мог еще передвигаться, сами поползли вниз, к Мурешу. Под его обрывистым берегом, рядом с переправой, находился перевязочный пункт, а на противоположном берегу, в Иернуте, расположились полевые госпитали, где сортировали раненых и делали срочные операции.

Я думал, что смогу держаться на ногах, и поднялся, чтобы спуститься к переправе. Однако при первом же шаге у меня закружилась голова, и я, почти теряя сознание, снова опустился на землю. Боль в плече я уже больше не ощущал, зато рука онемела до самых кончиков пальцев. Единственно, что подбодряло меня, — это ласковый свежий ветерок с Муреша.

Понемногу собравшись с силами, я пополз вслед за другими ранеными к переправе. И с каждым метром пройденного пути грохот боя на вершине Сынджиорджиу становился все слабее и слабее. Взрывы гранат, винтовочные выстрелы, лай пулеметов звучали все глуше, хотя по всему было видно, что сражение там продолжается с возрастающей яростью и его судьба еще далеко не решена. Мимо меня наверх стремительно пробежали большие группы солдат. Я остановился и следил за ними, пока они не исчезли в смоляной темноте ночи. Вскоре поднимающаяся передо мной высота засверкала еще сильнее, вспышки взрывов стали более яркими. Вся возвышенность Сынджиорджиу словно горела. Пулеметный огонь усилился, вразброд заухали гранаты, и я услышал громкое «ура» наступающих. Наконец-то наши вырвали из рук немецких захватчиков и этот клочок земли…

Я снова пополз, миновал линию окопов, которую мы удерживали в течение дня; сзади остались и те укрепления, у которых погибли наши товариши из взводов прикрытия. Дальше по склону спускаться было немного легче. В начале небольшого овражка, наискосок пересекавшего возвышенность, я влился в цепочку раненых, которые двигались по нему, как по тропинке. Мы ползли один за другим через мелкий густой кустарник, покрывавший этот берег Муреша.

Впереди меня с невероятным трудом полз какой-то солдат и все время стонал. Иногда он останавливался, и я слышал, как он жадно и тяжело дышит. Когда я лбом или рукой наталкивался в темноте на его ботинки, я тоже останавливался и ждал, пока он отдышится и наберется сил, а потом трогал его за ногу и торопил:

— Ну, давай, браток…

И мы снова ползли, стараясь догнать остальных. Однако вскоре он стал останавливаться все чаще и чаще и на более продолжительное время. Те, кто ползли за нами, потеряв терпение, неистово кричали:

— Эй, вы, дайте дорогу!

— Скорее, а то нас захватит рассвет… Надо успеть добраться до переправы и этой же ночью перейти на ту сторону!

После одной из таких остановок я опять дотронулся до ноги ползущего впереди солдата и понял, с каким огромным напряжением он двинулся с места. По его стону, который стал еще глуше и надрывистее, мне показалось, что он ползет уже из последних сил, крепко стиснув зубы.

Мы снова тронулись в путь, растянувшись цепочкой по тропинке, проложенной грудью, локтями и коленями раненых. Мимо нас вверх поднималась группа санитаров.

— Ох, как хорошо, что пришли! — со вздохом облегчения простонал раненый, что полз впереди меня, и замер у их ног.

Один из санитаров остановился и нагнулся к нему. Он в темноте ощупал рану на его груди и проговорил:

— Ты еще, братец мой, можешь!.. А там, наверху, лежат с разорванными животами, с оторванными ногами и пробитыми головами…

— Эх! Не будь собакой! — Раненый снова застонал.

Потом пробормотал еще что-то, закашлялся, и у него горлом пошла кровь. Санитар снял сумку и присел рядом с ним. Второй санитар тоже склонился над раненым. Один вытащил пачки ваты, другой разорвал индивидуальный пакет и туго перебинтовал солдату грудь.

Перевязав его, санитары тронулись дальше, к полю боя, где лежали тяжелораненые. А мы снова поползли цепочкой по тропинке. Солдат впереди меня полз с тем же упорством.

Так мы преодолели заросли камыша, которые ближе к Мурешу становились все гуще и гуще. Но когда мы ползли через небольшую прогалину, раненый впереди меня вдруг остановился. Теперь он уже не стонал, не было слышно и его тяжелого дыхания… Я подполз к нему: он дышал уже тише и не так прерывисто.

Те, что были за нами, снова закричали, им не терпелось скорее добраться до переправы. Опираясь на локти, они проползли мимо нас, напоминая длинную вереницу марионеток, которую кто-то время от времени дергал за ниточку со стороны переправы.

— Поверни его вверх лицом и сложи на груди руки! — крикнул мне раненый с забинтованной головой.

На прогалине остались одни мы. Кругом была тишина, сзади уже никто не полз. Отдаленный грохот боя на высоте ослаб. Только внизу, со стороны Муреша, доносился спокойный плеск воды, и сквозь медные листья зарослей кустарника пробивался легкий прохладный и влажный ветерок. В темноте вспыхнула выпущенная немцами из-за высоты ракета… «Так, значит, мы уже недалеко от переправы!» — мелькнуло у меня в голове, и я заботливо нагнулся над раненым. Мне показалось, что он не дышит, и я повернул его лицом вверх.

При свете луны я увидел густую, чернее самой ночи, шапку волос на неприкрытой голове, крепко сжатые губы, широко раскрытые глаза, затененные большими мохнатыми бровями и… вздрогнул всем телом: передо мной лежал тот самый пограничник, который остался в прикрытии. На меня смотрел все тот же суровый взгляд, но уже с почти угасшим стальным блеском. Вдруг глаза его прояснились. В них вспыхнул огонек жизни. Прижатые к груди кулаки пограничника судорожно сжались. Казалось, в них одних теперь сосредоточились все его силы, все его упорство и воля к жизни.

Мне показалось, что он доживает последние секунды, и я с горечью в душе двинулся было дальше, но тут же раздумал и, борясь со своими сомнениями, остался рядом с ним. На место недавнего боя опустилась зловещая тишина, нарушаемая время от времени лишь плеском волн Муреша. Я подумал, что пограничник не зря остался драться с немцами до последней капли крови. У него, должно быть, были причины ненавидеть фашистов. Я уже не мог оставить его. С трудом взвалив раненого себе на спину, я начал ползком спускаться к берегу.

До переправы оставалось совсем немного, и все же я подумал, что вряд ли сумею до нее добраться. Тащить раненого было невероятно тяжело. Мне казалось, что я волоку на спине громадную свинцовую глыбу…

На берегу Муреша я смешался с ранеными, собравшимися у переправы. Дотащив пограничника до самого обрыва, около которого лежали раненые, я положил его лицом вверх и сам лег рядом, чтоб отдышаться. Кругом раздавались стоны и тяжелые вздохи раненых. Только здесь можно было видеть подлинные масштабы сражения, которое вели наши части. Берег Муреша был сплошь покрыт окровавленными телами.

Вскоре над нами склонился один из санитаров, быстро переходивший от одного раненого к другому. Он не стал перевязывать пограничника, а потащил его по песку туда, где большая группа раненых ожидала переправы на дебаркадере. Мне перебинтовали руку, укрепили ее на перевязи, после чего отвели на дно оврага.

— Ты можешь подождать!

В овраге, вокруг небольшого костра, в котором еще тлело несколько головешек, лежало двадцать — тридцать раненых. Те, что посильнее, сидели опершись спиной на обрывистый склон оврага. У одних, как и у меня, были ранены руки, у других — ноги. Опершись на руки, раненые бойцы внимательно следили, чтобы кто-нибудь мимоходом, нечаянно не наткнулся на их вытянутые ноги. Находились тут и такие, чьи раны, скрытые под одеждой, были совсем легкие, так что их можно было бы принять за здоровых, если бы они время от времени не стонали. Я уселся поближе к огню и стал рассказывать о пограничнике, но не успел я описать его наружность, как из группы раненых поднялся человек с рукой на перевязи и нетерпеливо перебил меня:

— Жив? Где же он?

И, не дожидаясь моего ответа, он бросился бежать к переправе, крича во все горло:

— Эй. Костя! Земляк! Костя!