— Ну-ка, кого мне бог дал? — проговорила она, взяв Афоню за руку, и, внимательно рассматривая, подвела к окну.

— Ну, смотри мне в глаза, прямо смотри.

Афоня посмотрела. Взгляд ее встретился с выпученными мутными глазами монахини.

— Ничего будто, глаза хорошие,— проговорила Васса,—Воровать не научилась?

Афоня потупилась.

— Нет,— тихо произнесла она.

— Как тебя зовут, красавица?

Афоня сказала.

— Читать умеешь?

— Умею.

— А писать?

— Нет, плохо.

— И не надо...— Васса помолчала.— Меня зови матушка Васса. А ну, как ты молишься?

Афоня перекрестилась.

— А-а! — разинув широко рот, обнажая темные реденькие зубы, воскликнула монахиня.— Ты что это, ровно на балалайке заиграла. Ну, крестись вот так, ну, кланяйся... ниже... ниже... Еще ниже... чтобы голова твоя чуть до земли не касалась.

— Упаду, матушка,— взмолилась Афоня.

— А ты колени пригибай, бестолковая.

Потом Васса проверила голос Афони. Ей, должно быть, понравился звонкий голос девочки.

— Ну-ка подпевайся ко мне,— и Васса запела жиденьким баском:

Глаза ее закатились. Они были похожи на бельма. Афоня не знала слов, но покорно тянула, смотря в раскрытый рот Вассы.

— Ну, а теперь пошла в келарню,— сказала Васса.— Скажи, чтобы тебя там накормили. Ну, иди.

Афоня чуть не бегом направилась к выходу.

— Стой! Вертоголовая, что нужно было сказать?

— Благословите, матушка!

— А еще что!

Афоня поклонилась.

— Ниже, еще ниже и приложись к руке моей. Ну?..— Васса протянула ей мягкую тяжелую руку.

Так началась новая жизнь Афони.

Недели через три Оле удалось повидать подругу — мать отпустила ее в монастырь к Степаниде. Боязливо зашла Оля в монастырский двор, отыскивая взглядом Афоню. Церковь была открыта. На паперти толпились нищие с протянутыми руками. В церкви было прохладно и пусто, народу было немного. Посреди церкви стоял гроб. Впереди чернел недвижный ряд монахинь. Оля прошла вперед, поискала глазами Степаниду и направилась к выходу. Старая монахиня сердито прошептала ей вслед:

— Чего здесь шмыгаешь взад, вперед? — и толкнула Олю в спину.

Молодая монахиня торопливо поднималась по лестнице паперти.

— Мне бы тетю Степаниду надо,— спросила Оля.

— Нету ее, она на кирпичном,— коротко ответила монахиня.

Оля прошла к роще, на кладбище.

Здесь было тихо, безлюдно и сумрачно. Кой-где в киотах светились неугасимые лампады. Было тоскливо и боязно одной быть среди могил. Оля повернула обратно.

У церкви она случайно наткнулась на Афоню. Оля едва узнала ее. Афоня была в черном длинном платье и разбухших броднях. Оле показалось, Афоня стала тоньше и выше.

Оля с радостной улыбкой подбежала к подруге и схватила ее за руку. Та улыбнулась в ответ, но улыбка была не прежняя. Афоня словно испугалась. Серые, когда-то бойкие, глаза растерянно смотрели на подругу.

— Здравствуй...

— Здравствуй.

— Я к тебе пришла.

Афоня боязливо посмотрела на окна двухэтажного дома и сказала вполголоса:

— Пойдем отсюда. У нас не позволяют мирским девочкам с нами быть.

Они быстро пошли в сторону кладбища и там уселись на мягкой густой траве меж могил под черемухой.

— Хорошо здесь? — спросила Ольга.

Афоня промолчала. Она сосредоточенно смотрела в тенистую рощу кладбища и что-то обдумывала, прикусив нижнюю губу.

— Строго у нас,— вполголоса заговорила Афоня,— Встаем с зарей, потом в поле едем работать. Я жать научилась. Я люблю жать, только спина устает. Играть никак не дают. Наставница у меня, мать Васса, злая. А вот есть сестра Лидия Петровна—регентша, славная, добрая. Я у нее в хоре учусь петь. Голос у нее хороший. Она все время песни поет... Третьего дня мы купались против рощи, там избушка на берегу стоит. Вот... Она пела... Про девичью долю пела... Как это затянет своим голосом... прямо... Ах! Я ревела... И еще тут сестры были — монашки, тоже ревели. А регентша и говорит...

Афоня внезапно оборвала речь.

— Вон мать-казначея из церкви идет. Смотри. Давай спрячемся вот сюда...

Они забежали за куст можжевельника. Сквозь листву был виден монастырский двор. В репсовой рясе и клобуке важно шла высокая, толстая монахиня.

— Про матушку-казначею говорят, что она одиннадцать пудов весит...— прошептала Афоня, весело блеснув глазами.— Ей-богу, право... Не веришь? Верно говорю. Да, говорят, что у нее капиталу восемьдесят тысяч в мертвой банке лежит, а в городе будто дочь учится в гимназии, в очках ходит и одевается нарядно.

По двору прошел к реке седой священник. Его желтая засаленная ряса вздернулась на животе, широкополая соломенная шляпа была нахлобучена до глаз. Священник нес на плече длинное удилище. Афоня с улыбкой показала взглядом на попа.

— Отец Ксенофонт удить пошел. Про него сестры рассказывали, будто он за обедней по три бутылки причастия выпивает, матушка-казначея уж ругается:— много дару, говорит, божьего выходит.

— Я ведь к тете Степаниде пришла,— сказала Оля.

— Ее нету.

— А где она?

— В лесу, на постати.

— А мне сказали — на кирпичном.

— Врут, на постать сегодня уехала. Я видела. А смешная твоя Степанида. Никого не боится.

Внезапно, как из земли, выросла перед девочками высокая сухая монахиня с огромным носом. Она пронзительно взглянула на них и сердито сказала:

— Вы что это тут делаете, красавицы?.. Афанасья, тебя давно ищет мать Васса... Чья это? — спросила она.

— Это Оля... моя подружка...

— Никаких у тебя не должно быть подруг. Марш!

Афоня торопливо скользнула в сторону.

— А ты отправляйся домой, нечего тебе делать.

Оля, как побитая, пошла домой.

На обратном пути она встретила тетку Пелагею.

— Ты куда ходила? — спросила ее Пелагея, оглядывая с ног до головы.

— В монастырь.

На полном лице тетки скользнула усмешечка.

— Нарядная стала ходить. Ишь ты! Кто тебе это платье-то сшил?

— Дядя Сидор купил.

— Какой он тебе дядя?.. Ты не вздумай его еще тятей звать.

— А как? — спросила Оля.

— Никак.

— А ты, тетя, почему к нам не ходишь?

— А чего мне у вас делать, чего я у вас забыла? Так и матери своей передай, что больше нога моя не переступит порог ваш. С бесстыжими людьми я не знаюсь.

И Пелагея отошла от нее.

В праздничные дни Оля стала ходить в монастырскую церковь. Ей особенно нравилось слушать пение хора. Она знала, что в этом хоре пела Афоня и завидовала ей. Особенно, когда увидела подругу проходящей мимо нее в красивом черном куколе. Оле тоже хотелось стоять у иконостаса и петь. Она всегда старалась пробраться вперед, чтобы все видеть. Вот поп — отец Ксенофонт. Про него она знала, что он выпивает по две бутылки причастия, но в церкви он не такой, он в золотой ризе, смиренный, голос у него дрожащий, трогательный. Дьякон ревет, как бык, и страшно в это время косит свой рот. Вокруг нее стоят люди, торжественно настороженные, говорят шопотом, будто боятся кого-то разбудить... Все это было для нее ново и вызывало в ней непонятный страх и восторг.

Провожая дочь к обедне, Лукерья каждый раз подавала ей медный трешник или пятак и говорила:

— Купи свечку и поставь перед иконой Николая-чудотворца.

— Обязательно Николаю-чудотворцу? — с лукавой усмешкой спрашивал Сидор.

— Я его всех больше почитаю.

— Ну... А ты знаешь, что он буйный был.

Лукерья испуганно косилась на Сидора, а он все с той же плутоватой усмешкой продолжал:

— Дрался он здорово, бил всех и ругался не хуже нас.

После этого Оля, устанавливая свечку на закапанный воском подсвечник, со страхом глядела на икону Николая-чудотворца. Седой старик в каком-то странном голубом уборе, похожем на корчагу, строго смотрел на нее. И ей думалось, что вот он раскроет рот и выругается.