Но Сидор был к ней ласков. Раз он попробовал притянуть ее к себе и погладить по голове. Она затопала босыми ножонками, завизжала, вырвалась и убежала за печку. Печка теперь стала ее обычным местом, откуда она внимательно наблюдала за новой жизнью, пришедшей вместе с Сидором.

Утрами Сидор вставал и уходил на работу, а возвращался только к вечеру «навеселе».

Оля сразу узнавала его далекий голос. Соскакивала с печки, подбегала к окну и смотрела на улицу сквозь закиданное снежными узорами стекло.

— Дядя Сидор идет опять пьяный.

А Сидор, неспешно шагая по дороге, старательно выводил звонким тенором свою любимую песенку:

Оля дышала на стекло, на льду протаивала дырка, и через нее девочка смотрела в зимнюю мглистую ночь, прислушиваясь к песне:

Сидор приходил веселый. Закинутая немного назад голова его с редкими, мягкими рыжеватыми волосами и лысинкой в пятачок слегка покачивалась, глаза, смеясь, искрились. Он торжественно ставил на стол распечатанную бутылку с водкой, небрежно выкидывал из глубокого кармана плисовых шаровар две-три копченых воблы, садился на лавку и говорил всегда одно и то же:

— Обыкновенно... Правильно...

Как-то раз он пришел весь измазанный патокой. Встал среди избы и с пьяной улыбкой сказал:

— Лижите меня... Ну?

Борода и волосы его были склеены патокой, а на овчинном полушубке стеклянели жирные пятна.

Лукерья, брезгливо топыря пальцы, принялась раздевать Сидора.

— Где хоть тебя носило?

— Я?.. У Митрошки Карпова был в лавчонке и кадушку с патокой пролил, а в патоку эту тело мое вдруг упало... IB патоке искупалось... Лижите меня, говорю я вам!

Оля расхохоталась. Сидор посмотрел на печку, где сидела девочка, и тоже захохотал. Потом, стащив с себя полушубок, полез к ней.

— Милая моя! Мать ругается твоя, а ты смеешься. Добрая душа твоя. Смешной я ведь, верно? Так и надо смеяться надо мною. Дрянной я человечишка.— Он подтянул к себе девочку. Ему захотелось ее поцеловать, но Оля вырвалась и со смехом забилась в темный угол.

— Ладно... Не стою я, чтобы ты меня целовала.

— Ты пьяный.

— А трезвого поцелуешь?

Оля промолчала.

— Ладно, все будет хорошо и обыкновенно... правильно.

Иногда Сидор приводил с собой товарищей. Они садились за стол, пили водку, спорили.

Частенько заходил Кузьма Шалунов — бывший бухгалтер, выгнанный со службы за буйное и странное поведение. Пьян он или трезв — распознать его было трудно: походка его была всегда сбивчива, в движениях — размашистость и какое-то чудаковатое величие. Зиму и лето он носил нараспашку потрепанное ватное пальто.

Шалунов нравился Оле, и она радовалась, когда он появлялся на пороге их избы. С приходом его наступало шумное веселье. Войдя в избу, он снимал шляпу и, подняв ее выше головы, говорил:

— Привет!

Оля любила слушать, как он играл на гитаре. Гитару приносил с собой Троша, здоровый молодой смугляк со сросшимися черными бровями. Сам он на гитаре не играл.

— Не дано мне таланта в музыке,— жаловался он,— руки мои — крюки, неспособные.

Шалунов брал гитару в руки, небрежно проводил пальцами по стальным струнам, и она густо и стройно гудела. А потом, забросив назад длинные волосы, он склонялся к гитаре и начинал пощипывать струны.

В избе становилось тихо. Сидор, облокотясь на стол, неподвижно смотрел куда-то в сторону. Иной раз под звон гитары он запевал протяжную песню. Всклокоченная голова его в это время чуть покачивалась, глаза жмурились. В песнях своих Сидор будто рассказывал о своей горе-горькой судьбине.

Оля, опершись локтями на кирпичи лежанки, задумчиво слушала и забывала в это время его веснущатые руки.

Как-то раз Сидор неожиданно распахнул ворот своей рубахи и, шлепнув ладонью по тощей груди, вскинул голову. Из его глаз катились слезы.

— О чем ты? — спросил его Шалунов.

Сидор утер кулаком глаза, молча плеснул в стакан водки и выпил.

— Не хуже я других, не хуже,— почти шопотом проговорил он.

— Каждый человек имеет цену,— внушительно отозвался Шалунов.

Так было один раз. Чаще Сидор был веселым, смеялся, показывал фокусы. Оле особенно понравился фокус с картошкой.

Сидор принес из кухни глиняный горшок и одну картофелину. Накрыв горшком клубень, он предложил:

— Унесите картошку так, чтобы горшок был вверх дном, но картошку рукой не трогать.

Сузив смеющиеся глаза, он вызывающе посмотрел на присутствующих. Все с любопытством стали приподнимать горшок. Никто не решался попробовать. Тогда Сидор вдруг схватил обеими руками опрокинутый горшок и начал его крутить. Картошка каталась в горшке, но не вываливалась. Затем Сидор, крутя горшок, приподнял его вровень с лицом и важно прошелся по избе. Продолжая крутить горшок, он поставил его на стол и сказал торжественно:

— Нате!

Оля долго не могла успокоиться и попросила:

— Дядя Сидор, покажи еще картошку.

И он еще раз прошелся с горшком.

В этот вечер особенно было весело, спорили, пели песни. Пел и Шалунов. Захмелев, он выпрямился, сделался более осанистым и пел приятным баском под гитару.

Веселье неожиданно нарушил сосед — «Попка»—Степан Голубков. Он явился непрошенно, с ним никто не дружил. Встретили его холодно, а он, как званный гость, прошел вперед и подсел к столу.

— Гуляете?.. Хы... Я иду мимо, слышу веселье, зашел. Сидор, налей стаканчик.

Сидор нехотя плеснул ему в стакан водки.

— Пей, коли пришел.

Голубков был низкорослый коренастый мужик с длинными руками и обезьяньим туловищем. Скуластое веснущатое лицо под огненной шапкой волос, похожих на обожженное помело, казалось маленьким, а зеленоватые глаза поблескивали недоброй усмешкой. Он громко не к делу хохотал, разевал большой рот, утыканный кривыми сгнившими зубами, и цинично бранился.

Наконец, Шалунов строго остановил его:

— Не матерись, болван, на печи ребенок.

Попка, шевельнув рыжими бровями, покосился на Шалунова и сквозь зубы проговорил:

— Эх ты, вобла!..

Шалунов презрительно посмотрел на него и продолжал играть. Для него будто не существовал этот неприятный человек. Встряхнув длинноволосой головой, Шалунов уверенно тронул струны и запел:

Иисус Христос Проигрался в штос, По деревне в лаптях Пробирается. А Илья-пророк Прожил все, что мог, По подоконьям идет, Побирается.

— Не позволю кощунствовать! — свирепо крикнул вдруг Попка и ударил по столу кулаком. На столе со звоном привскочила посуда. Оля, испуганно отодвинувшись в глубь печки, тревожно прислушивалась к нарастающему говору.

— Не позволю! Не позволю! — кричал Попка.

— Не шуми, Степан,— уговаривал Сидор.

— С богом не шути! Эх, ты-ы-ы!

— О людях нужно думать, о жизни людской,— говорил Шалунов.

— Обыкновенно, правильно,— подтверждал Сидор.

— Люди с горя волосы на себе рвут — правду ищут, а ты, болван, ищешь правду там, где нет ничего. Впрочем, нигде ничего ты не ищешь, а так бродишь по россказням поповским, как по путаным тропинкам.