А там стол и за столом люди сидят... Вот это выйдут и говорят все про свободу. На что купец Маклаков, и тот про свободу говорит. Я думаю: уй, ты, пес шелудивый! Слушать тошно. А ему с хор кричат: «тебя, говорят, посадить надо за решетку, чтобы ты, говорят, хлеб не прятал». А он — хоть бы что. Стыда-то нету. А потом вышел рабочий. Волосы шишом, ручищи здоровенные... Как он начал, как начал это говорить... Про все!.. Как это купцы да фабриканты жмут нашего брата, рабочих и крестьян... Любо послушать было, как он чистил... И как это войну-то затеяли, чтобы карманы себе набить. Встал вот этак и говорит...
Степанида приняла позу оратора.
— Все, говорит, фабрики и заводы рабочие построили. Отберем, говорит, их... Наша кровь, наш пот в каждом кирпиче... Наше, говорит, все, мы — хозяева. Возьмем, говорит, заводы, сами в них будем хозяевами и работать будем восемь часов. Как тут все зашумели, заорали!.. Такой крик поднялся, ничего не разберешь: кто орет «долой», кто в ладоши хлопает... Одна барынька возле меня стояла и тоже заругалась. Шпиен, говорит, это ерманский. Я согрешила, грешная, незаметно под бок ей кулаком поддала, она только охнула, сдоба крашеная... А потом вышел крестьянин... Как он, девоньки, начал отчитывать,— только держись. Рассказывал, как наша казначея — мать Анфиса с Петрушкой Соломиным — с волостным старшиной — облапошила его. Вот я тут и узнала всю правду. Казначея наша сидит, чернеет да белеет, чернеет да белеет. Пять, говорит, лет судились с монастырем всей деревней и правды, говорит, не могли найти. У монашек, говорит, под хвостом, у старшины — под пятой да у продажных судей она истаскалась. А теперь, говорит, через Совет рабочих и крестьянских депутатов всю, говорит, землю отберем монастырскую, церковную и помещичью. Пусть, говорит, святые отцы на небе сеют да молитвами питаются.
— Вот они, большевики-то, заговорили,— с волнением проговорил Стафей Ермилыч.
Дня через три, возвращаясь с базара, Ольга натолкнулась на необычайное зрелище. По дороге ехал молодой монастырский священник с монастырской казначеей. На козлах сидела Степанида. Вдруг какая-то девушка сошла с тротуара и бросилась на дорогу. Сытая серая лошадь шла крупной рысью. Девушка замерла: она качнулась всем телом, словно приготовилась прыгнуть. Степанида привстала на козлах и, смотря вперед через лошадь, крикнула:
— Э-эть! Берегись!
Священник и казначея мирно о чем-то беседовали. Шелковистая борода священника лежала лопатой на груди, прикрывая часть серебряной цепочки с крестом. Жирное, с двумя подбородками, лицо казначеи было красное, глаза властно смотрели на встречных пешеходов.
Девушка подбежала к лошади и смело схватила ее под уздцы. Лошадь осадила назад. Степанида грузно села на козлы:
— Афанасья, что ты делаешь? — вскрикнула она.
Афоня (это была она) крикнула:
— Обожди, Степанида Андреевна, мне поговорить нужно с ними.
Степанида, ничего не понимая, натянула вожжи. Афоня прыгнула в коляску и ударила священника по лицу.
— На-ка, получай, подлый!
Казначея метнулась к Афоне. Та ткнула ей в зубы кулаком, размахнулась, и вторая пощечина звонко шлепнула по лицу попа.
Степанида неуклюже соскочила с козел и закричала:
— Афонька! С ума сошла!
Она схватила девушку и потянула к себе. Афоня крикнула:
— Не мешай!
Народ кольцом окружил их. Казначея выскочила из коляски и закричала:
— Братия!.. Что это?!. Духовного отца бьют среди бела дня! Полиция!.. Где полиция?!.
— Какая тебе, матушка, полиция?..— крикнул кто-то и захохотал. Афоня вцепилась в священника, хлестала его и плакала. Хлестала по голове, по лицу. На дорогу свалилась смятая большая фетровая шляпа. Поп беспомощно отбивался. Наконец, Афоню оттащили двое дюжих мужиков. Она тяжело дышала и рвалась к попу. Шарф с головы ее съехал на шею. Какой-то старик поднял шляпу и услужливо подал попу. Афоня кричала:
— Нет, я... я не пьяная... Вы не имеете права так говорить. Я... я знаю, за что его... Это подлый развратник!.. Пустите!.. Пустите меня, я... я ему выцарапаю его бесстыжие глаза...
Но Афоню держали крепко. Кто-то крикнул из толпы...
— Давай, батюшка, езжай.
— Нет, я буду требовать правосудия,— срывающимся голосом проговорил священник.
— Какое тебе правосудие,— крикнула Афоня.— Ты получил правосудие... Уходи, подлый, с глаз моих долой!.. Прошла пора вашего правосудия,—Афоня плюнула в сторону попа.
Ее отвели. Она плакала.
— Отпустите меня... Никуда я не уйду... Сажайте меня в тюрьму... Я хоть куда...
Человек в кепи, с красной повязкой на руке, усадил ее на ступеньку парадного крыльца и вполголоса уговаривал:
— Не нужно так, товарищ, нехорошо...
— Я знаю... знаю, что нехорошо... Но что я буду делать со своим сердцем,— говорила Афоня, утирая лицо концом шарфа.— Если бы вы знали...
— Все понятно,—сдержанно говорил человек в кепи,— Успокойтесь, не волнуйтесь.
— Они жизнь мою изуродовали, душу мою измяли...
— В полицию ее нужно,— сказал кто-то из толпы.— Это не порядки священнослужителей бить.
— Сейчас нет полиции,— строго сказал человек в кепи,— забудьте про полицию.
— Ну, в милицию, не все равно.
— Отпустите ее, обиду не стерпела... У всякого есть сердце,— добродушно говорил кто-то.
Толпа росла, Ольга протискалась вперед. Увидев ее, Афоня сразу смолкла.
— Отпустите ее,— тихо сказала Ольга человеку в кепи.— Если нужно, запишите, кто она.
— Знамо дело отпустить... Эка беда, попу по морде съездила,— кричали из толпы.
— Значит, заслужил.
— Ну, это тоже не порядки...
— Ты не заслужил — тебя не бьют.
Человек с повязкой сунул руку в карман, достал блокнот, но сейчас же убрал его обратно.
— Идите...— сказал он.— В случае чего, найдем.
Ольга подошла к подруге и тихо сказала:
— Пойдем, Афоня.
Та продолжала стоять неподвижно.
— Пойдем, — повторила Ольга.
Афоня, пошатываясь, пошла рядом с ней. Позади них громко говорили:
— Дожили, что называется. Среди бела дня священника прибили, и суда нет!
— Да еще баба.
-— Прежде бы угнали за это куда Макар телят не гонял,— говорил басовито и внушительно дородный мужчина в шляпе.
— Непонятно, что творится,— поддакивал ему ветхий старичок.
— Свобода!.. Всем теперь свобода.
— Да, что будешь делать?..— отвечал нетвердым поношенным голосом старик.— Люди новые и порядки другие. Вон ораторы что говорят. Все равно теперь... И женщины.
— Хы... любопытно. Полицию разогнали. Теперь кому в ус, кому по затылку — получай и не спрашивай, чей да откуда. Нож в бок воткнут и спросу нет.
— А ты не волнуйся, отец, все хорошо будет...— вмешался в разговор худой парень.
— Ты, Оля, куда меня повела? — спросила Афоня сдавленным голосом.
— Пойдем ко мне.
— К тебе?..—-Афоня изумленно и радостно посмотрела на подругу.— К тебе?
— Я говорю, ко мне,— твердо проговорила Ольга.
Дома у Сазоновых никого не было. Ольга прошла в кухню и загремела самоваром. Афоня ходила взад и вперед по комнате. Простая мебель, пестрые половики, тюлевые занавесочки на окнах, шум закипающего самовара в кухне — все это напоминало девушке о прошлом. Будто она куда-то уезжала и вот теперь возвратилась в родной край.
— Как хорошо у тебя, Оля. Все-таки ты счастливая. А вот я... как бездомная собака. Не имею своего уголка... Всю жизнь я, как на ноже сижу. Не знаю, что со мной будет завтра. Как все это опротивело! Ни одного человека я не встречала в жизни своей, чтобы можно было посмотреть на него с надеждой, найти защиту... Никого я не люблю и никого мне сейчас не надо...— Афоня звонко хрустнула пальцами. У нее было бледное, усталое лицо. Русые волосы, расчесанные на прямой ряд, золотились.
Пили чай.
— Как я обрадовалась, когда увидела тебя,— говорила Афоня,— и обрадовалась и испугалась... Ты не думай обо мне нехорошо. Ты ведь не знаешь, почему так вышло...
— Знаю.
— Знаешь?!.