— Вон они как дружненько сидят,— проговорил он, поставив в угол провизионную железную коробку.
— А мы сумерничаем... Рассказываем друг другу, как жили,— сказал Стафей Ермилыч.
Ольга с улыбкой подошла к мужу. Лицо его было закопчено, и в сумраке вечера казалось совсем темным, только белки глаз да зубы ярко белели. От него пахло паровозом.
— У, какой ты чумазый! — смеясь, сказала Ольга.
— А я вот возьму тебя да обниму сейчас, и ты такая же будешь.
— А ну... Ну!.. — Ольге хотелось, чтобы Николай обнял ее и поцеловал, но он осторожно отстранил ее от себя.
— В самом деле я тебя запачкаю. Давай-ка зажигай огонь.
«Неласковый»,— подумала она и стала зажигать керосиновую лампу.
Николай долго умывался в углу, фыркал, плескался. Отец строго сказал:
— А ты, Николай, поаккуратней плещись, в избе-то вымыто.
Пили чай. Добродушно пошумливал начищенный самовар. Стафей Ермилыч развеселился. Он щелкнул по самовару и, смеясь, сказал:
— Нашлифован, что купцова рожа.
Пахло жженым сахаром. Николай рассказывал о войне, о том, что русские войска терпят поражение, отступают, что сегодня на заводе были разбросаны листовки. Старик насторожился:
— Опять листовки?.. А ты подобрал хоть одну?
— Подобрал.
— А ну, чаю попьем, почитаем, что пишут. Хорошо в них пишут, только страшно читать.
После чая Стафей Ермилыч накинул на плечи полушубок, вышел и плотно закрыл ставни.
— На улице метелица разыгрывается, да холодная. Зима... Ну-ка, Николай, где та штуковина-то?
Сын порылся в своей рабочей шапке и вынул вчетверо свернутый листок. Стафей Ермилыч снял с гвоздя очки, протер их подолом рубахи и, взяв листок, подошел к лампе.
— Они, так и есть. Вот они, все на этом месте пишут «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Стафей Ермилыч вполголоса начал:
— Товарищи рабочие, работницы, крестьяне и солдаты.
Ольга приостановилась перемывать посуду. Не спуская глаз, она смотрела на свекра и с жадностью слушала. Ее поразила смелость и простота мысли и слов.
Стафей Ермилыч кончил, свернул листок и задумчиво сказал, покачав головой:
— Да... А насчет войны я все-таки не согласен с ними. Уж коли назвались груздем, так полезай в кузов, хочешь не хочешь, а воюй.
Он подал свернутый листок сыну.
— На-ка, девай его куда хочешь, больше не нужен — все понятно... Все хорошо... А насчет войны все-таки сумнительно.
— А тебе нужна война?..— сдержанно, не глядя на отца, спросил Николай.
— На кой хрен она мне сдалась, — проговорил Стафей Ермилыч, залезая на печку.— Разорение одно. Сколько народу гибнет... Молодого. А за что, за кого? Для какого, прости господи, дьявола? — Стафей Ермилыч принялся взбивать подушку; он сердито бил ее кулаком, точно она была причиной всех несчастий.
— Все так говорят,— сказал Николай.
— Ну, ладно, поживем — увидим. Последний год бедно живем, на тот год по миру пойдем.
Николай склонился над книгой. Убрав со стола, Ольга прибавила огня в лампе и подсела к мужу.
— Ты чего читаешь? Почитай вслух,— сказала она, прижавшись к нему.
Он положил ей руку на плечо. Ей стало тепло и радостно.
— Интересная эта книга?.. О чем в ней написано?.. Не про то, что сейчас читали?
— Нет... В этой книге ты ничего не поймешь.
— Али в ней так мудрено написано?..
— Не то... Про паровоз написано...
— Про паровоз? А мне охота узнать, почему он ходит, как живой.
— Для чего тебе это?.. Ты же машинистом не будешь.
— Почему? А вдруг буду машинистом.
— Ну... Не женское дело это...
— А чье?..
— Ну, чье?.. Не женское.
Николай отвечал нехотя. Ольга посмотрела на него. Лицо его было равнодушно, даже сурово.
— Ты возьми вот там какую-нибудь книжку и читай,— сказал он, не отрываясь от книги.
Ольга тихонько сняла его тяжелую руку со своего плеча и отодвинулась. Он попрежнему сидел равнодушный, молчаливый. Она вдруг почувствовала усталость и ушла в спальню.
Прошел месяц. Ольгу часто навещала мать. Приводя, она пытливо вглядывалась в печальные глаза дочери.
— Живешь-то ты ладно ли?.
— Ничего, живу хорошо.
— А хорошо ли? Смотрю я на тебя, ты что-то гаснешь... Тут ничего еще нет?..— Лукерья взглядом показала дочери на живот.
Ольга залилась краской стыда.
— Ничего я не знаю, мама.
— А свекор тебя не обижает?
Ольге хотелось рассказать матери о своей новой жизни, но она молчала.
А жизнь у ней шла неровно. Муж оказался странным человеком. То он был весел, словоохотлив, и тогда Ольге хотелось жить, делать, торопиться, то он вдруг мрачнел, брови его сдвигались; он сопел и ни слова не говорил целыми днями. Только разве скажет коротко и властно:
— Ольга, налей-ка в умывальник воды.
Или:
— Ольга, обедать!
Стафей Ермилыч в это время недружелюбно смотрел на сына, иногда говорил:
— У меня была лошадь такая же, с дурничкой. Бывало зауросит и хоть убей ее — упрямого чорта. В кого только он у нас уродился — не знаю. В дедушку. Тот такой же был своенравный, не тем будь помянут, покойная головушка.
Однажды Николай упрекнул Ольгу, что она много тратит денег.
— Что это у тебя, как в прорву летят деньги-то? Давно ли получка была и уж нет.
— На конфеты да на шоколад издержала,— вспыхнув, сказала она.
— Не ты зарабатываешь, оттого и не жаль, верно, тебе,— продолжал Николай.
Стафей Ермилыч сидел на печке. Вдруг он беспокойно завозился, свесил ноги с печки, надернул на ноги валенки легко спрыгнул.
— Слушай-ка, Николай Стафеич,— негромко, но внушительно заговорил он.— Я Ольгу тебе в обиду не дам, родной. Она больше тебя работает. Ты уйдешь на работу и знаешь одно дело, а она?.. Как рыба об лед бьется... Жизнь-то видишь?— голос старика повысился, глаза сверкнули.— Книжки читаешь, а жизнь не понимаешь?!. Смотришь в книгу, а видишь фигу?! Ты поди-ка прогуляйся на базар сам, а мы посмотрим, чего ты там купишь. Принесешь один кукиш. Ты у меня не рыкай на нее. Благодари, что тебе дали такую жену. Вот что.
— Я не украшение к чайному столу брал, — огрызнулся Николай.
— Чего, чего ты сказал?
— А то. Я работаю, и она должна — дома. Это ее обязанность.
— Вот как? Слушай-ка, сынушка, она — человек, не раба тебе. Я у себя в семье не дозволю этого. Ты смотри у меня. Знай край, да не падай. Ты еще от моих рук не отбился.
Николай молчал, подкручивая маленькие усы. Весь этот день он не проронил ни слова, уткнувшись в книгу. Стафей Ермилыч тоже молчал. Он сидел в кухонке и подшивал свои серые валенки.
Ольга лежала в спальне. Часы пробили уже одиннадцать, но уснуть она не могла. Сколько она ни крепилась — горечь обиды взяла свое. У нее хлынули слезы. Она всеми силами сдерживалась, чтобы никто не услышал, но невольно громко всхлипнула.
Стафей Ермилыч тревожно прислушался и прошел к ней, бросив недружелюбный взгляд на сына. Ольга лежала, закрыв лицо ладонями. Он наклонился к ней и тихо спросил;
— Плачешь?.. Не плачь, мое золотко.
Ольга не отвечала.
Стафей Ермилыч пригладил ей волосы, глубоко вздохнул и вышел из спальни. Сын попрежнему сидел за книгой.
— Довел бабу до слез и дело будто не твое,— сказал Стафей Ермилыч и ушел в кухню.
— Уж очень глаза-то у нее на мокром месте,— проворчал Николай. Но немного погодя встал и вошел в спальню.
— Сердишься на меня? — спросил он.
— Нет.
— Я погорячился, а ты уж и в слезы. Уж очень все близко к сердцу принимаешь.
— Ладно, Коля, иди читай... Я спать буду.— Ей почему-то вдруг стало жаль его.
Ольга долго лежала, смотря широко раскрытыми глазами в потолок. Она не знала, любит она мужа или нет. Если бы она его любила, она могла бы прощать ему все. В самом деле, вот уже два месяца живет с ним и не может понять его как человека. То ли он неласковый, или она не понимает его. Вот сейчас она уснет, а он придет и грубо ее разбудит. Вспомнились слова матери: «У всех, верно, одна участь. Ничего, Ольга, стерпится-слюбится... Я тоже с твоим отцом не знала ни тепла, ни ласки — ничего не знала. Но что будешь делать?.. Закон, милая, куда от него денешься?».