«Сидони», надо отдать ей справедливость, переносит все безропотно. И достается же ей! За руль садятся все без разбору. Один забудет добавить масла, другой и нальет, да не туда, куда следует, третий думает, что коробка скоростей устроена так же, как на стареньком грузовике, и сразу включает третью скорость: мотор не тянет, а он решает, что машина сломалась, и толкает ее в одиночку до самого гаража — метров триста — по булыжнику. Да разве обо всем расскажешь! Покажется несерьезным. А ведь все это очень серьезно. Все поездки связаны с очень серьезными делами. Настолько серьезными, что по сравнению с ними здоровье «Сидони» в счет не идет. Оно на втором плане. Тысячу раз пробовали принимать героические решения, обзывали себя «вандалами», «убийцами машины», говорили о «головотяпском отношении к имуществу» — ничего не помогает. Несчастная «Сидони» — жертва существующего строя!.. Было бы хоть две машины… Ей не поможешь ни лаской, ни внимательным уходом — слишком уж много на нее навалили! Все это Анри великолепно понимает. Но он не понимает, какое отношение имеет «Сидони» к Роберу.

— Ну, так вот… с нашими людьми тоже часто так бывает. Когда они начинают спотыкаться, надо вспомнить, какую тяжесть на них взвалили. Недостатки коммунистов, даже самые серьезные, совсем непохожи на недостатки людей, которые всю свою жизнь небо коптят. Ты вот приглядись к жизни Робера, к его деятельности, не только к вчерашней, но и к тому, что он делает теперь, и ты поймешь, что хоть он и начал сдавать, а все же таких людей, как он, не на каждом шагу встретишь. Он еще немало хорошего в своей жизни сделает, будь уверен… Знаешь, чем человек крупнее, тем заметнее его промахи. Представь себе, что ты встретишь молоденького паренька со всеми недостатками Робера, но и с его хорошими качествами и знанием дела, ты ведь сразу завопишь: находка! Огромная находка! Разве не так? Я уже вижу, как ты в него вцепишься! Вот как получается, что совершенно полноценный материал сдают в архив. Нельзя нам бросаться людьми!

— Я с тобой совершенно согласен, — нетерпеливо прерывает его Анри, — но не об этом речь. Сегодня утром была допущена большая ошибка. И дело совсем не в том, что ее сделал именно Робер, а не кто-нибудь другой. Я ничего против него не имею, не воображай. Но если мы не выскажемся по этому поводу, то вся ответственность за ошибку ляжет на партию и ВКТ. Наиболее сознательные рабочие не простят нам этого. Кроме того, завтра же может встать вопрос о снятии его с поста секретаря профсоюза. Почти наверняка так оно и будет и, по-моему, мы не имеем права возражать.

— Верно.

— Ну, так что же?

— Я полагаю, на сегодня хватит и того, что ты ему сказал. Пусть он сам все продумает. Так будет лучше. А сейчас, если я начну этот разговор, он способен взять и хлопнуть дверью. Это нам совсем не на руку, особенно при теперешнем положении… Нужен он нам или нет? Завтра, послезавтра…

— Мне кажется, все это с нашей стороны до некоторой степени увертки. По-моему, если прямо сказать все, что следует, но спокойно, никого не оскорбляя, это принесет больше пользы.

— Жаль, что мне не удается тебя переубедить. Но что поделаешь… Ты сам еще подумай и поймешь…

— Представляешь? Из федерации к нам на подмогу прибыли! — восторгается Папильон. — И это еще куда ни шло. Но и из самого Центрального комитета! Вот на каком посту мы стоим!..

Папильон даже и не пытался уточнять, на каком именно посту, он только потряс кулаком, как на последнем партсобрании, когда хотел сказать Роберу: «Ну и достанется же тебе!»

— Сразу видно, отбился ты от нас, отвык от партийной работы, — говорит Анри. — Все тебя поражает. Ведь всегда так — если у нас важные события, к нам обязательно приезжают руководители. Партия про нас не забывает.

— Я от вас отбился? Отбился? А если я сейчас заявлю тебе: принимай меня обратно в партию, и ты мне выдашь билет, разве от этого что-нибудь изменится?

— Так я же про то и говорю. Партбилет тебе навыки партийной работы не вернет. Придется сызнова всему учиться, поступать в приготовительный.

— Насмехаться ты горазд…

Анри знает: лучший способ вернуть Папильона в партию — не настаивать. Иначе он заставит себя просить. Лучше делать вид, что и без него великолепно обходятся. Для него нож острый, когда что-то происходит без его участия.

С верфи доносится грозный вой сирены.

— Как, уже двенадцать?

— Нет, всего одиннадцать.

— Что же это значит?

— Бросили работу, вот посмотришь!

— За два часа до конца? Видно, там жарко! — замечает Робер.

Обычно в субботу гудок дают два раза в день: один в полдень, другой — в час, когда кончается работа.

— Если они в самом деле забастовали, мы сейчас узнаем.

Вдоль решеток бульвара Себастьен-Морнэ толпится народ. Как Анри и предсказывал, все глазели на серо-голубые американские эсминцы, — и не просто глазели, само собой разумеется.

Анри вынимает из кармана какую-то бумажку. Записной книжки у него нет. Да, эта книжечка, изданная «Ви увриер», очень удобна. Надо бы раздобыть такую. Сейчас, перед Новым годом, самый подходящий момент. Ну, конечно, по такому поводу ты вспоминаешь о «Ви увриер»! Сколько экземпляров газеты удается распространить на верфи? Ну-ка? Понятия не имеешь… Узнай об этом Гастон[5], Гастон из «Ви увриер», — ох, и влетело бы тебе! Зашевелил бы усами и начал бы перед твоим носом вертеть своей палкой: ах ты, мошенник! Ты что ж, хочешь так, задаром получить книжечку? А чем ты ее заслужил? Ну-ка?! Взял бы хоть обязательства на будущее, тогда еще можно с тобой разговаривать… Гастон приезжал сюда однажды, на прошлый конгресс Объединения профсоюзов департамента. На предыдущем был Бенуа[6]. Кстати, Робера на обоих конгрессах уже поругивали. Значит, нечего обвинять Анри в преувеличениях. С Робером уже давно неладно. А когда ругает Бенуа… не то чтобы он был резок, нет, этого про него не скажешь… Скорее даже мягок. И пока он тебя отчитывает, все кажется не таким уж страшным. Но зато потом, когда до тебя доходит… Ну, а уж если он тебя похвалил, то ты имеешь право гордиться, еще бы! Теперь понятно, что Бенуа не случайно на том конгрессе ставил всем в пример секретаря профсоюзной секции верфи, Луи Рубо. Незадолго до того Рубо был избран на этот пост на конгрессе металлистов департамента. А ведь он и тогда не был в партии, да и сейчас тоже. Но он оправдал надежды Бенуа. Это сразу чувствуется… Взять хотя бы сегодняшнюю забастовку на верфи — вот вам результат его работы! Впрочем, конечно, пока еще рано говорить. Ничего не известно, просто гудок в неурочное время.

— Чего ты улыбаешься? — удивляется Папильон.

— Да так…

Анри и правда невольно улыбался, думая обо всем этом, особенно, вспоминая о Гастоне. Да, товарищи там наверху… когда они завтра прочтут в газете о наших событиях или, может, даже сегодня услышат по радио… Морис[7] тоже узнает, хоть он и далеко… И все они подумают о нас — как-то мы здесь? Вспомнят наши лица, наши фамилии, имена… Скажут: кто же у нас там, в порту? Ах да, такой-то и еще такой-то… И успокоятся или…

Анри перестал улыбаться: нет теперь не до улыбок.

И Морис тоже узнает, хоть он и далеко…

Разве километры имеют значение?

Когда Морис приезжал сюда — кажется, словно это было вчера, — его познакомили с Анри и в двух словах рассказали о его работе.

Морис очень крепко пожал ему руку, окинул его внимательным изучающим взглядом и тихо — так, чтобы его слышал один Анри, — сказал: «Ты молодец!»

Нет, Анри больше не улыбался своим воспоминаниям.

Морис там, далеко-далеко, тоже может вспомнить это… Что же он о нас подумает?..

— Ведь и наши руководители надеются на нас, — вслух говорит Анри и встает.