— Я отвечу вам откровенно, синьор профессоре, на этой неделе сатана три раза менял свой образ и цвет волос…

Иногда вместе с булками сыну, приплывала воловина орехового торта жене или недопитая бутылка ликера мне…

— Почему такая суровая эпитемья, синьор Джулилиано?

— Соответственно тяжести греха, синьор профессоре… Жена моего дяди, что живет в Милане, приезжала к нам на пару дней… Вы тоже были молоды, профессоре…

— Да. Я был молод, — сочувственно пожимал ему руку я, — и сильно опасаюсь, что при современном финансовом кризисе не соберу средств, нужных для покрытия моих грехов в твердой валюте… Но утешьтесь, у нас, у русских, есть правило: «Не согрешишь — не покаешься; не покаешься — не спасешься»…

— Очень мудрое правило. Я всегда уважал русских… Tolstoy! Dostoevski!

Из цитадели действенного, бытового христианства, утвержденной на Монте Верде, производились и диверсии в соседние области. В нашем дворике, а потом у окна моей «виллы» часто появлялся очень тощий и бледный монашек из какого-то дальнего монастыря. Его сутана была сильно потрепана, как и деревянные сандальи на его босых ногах. Совершенно непонятно, как могли умещаться под ней необычайные по размерам карманы, из которых вылетали целые мешки булок и сухарей кило этак по 10–12, пакеты одежды, ассортименты пасхальных и рождественских подарков…

Этот монашек, несмотря на наши просьбы, так и не назвал нам своего имени. Он сообщал только имена грешников, за которых просил молиться…

Позже когда я присмотрелся и понял дух современной, а не картинно-книжной Италии, мне часто приходило на мысль: что стало бы с ее явно вырождавшимся морально народом, если бы вдруг порвались нити связывающие его с Ватиканом?

— Шерстью бы все обрасли и друг дружку бы по улицам водили, как обезьяны, — уверенно ответил мне сосед по монтевердевскому углу воронежский хохол Василь, — плясали бы под шарманку… Что им еще робить?

Падре Бутенелли пребывал в состоянии вечного движения.

Его трудовой день начинался в шесть часов, с первым ударом безголосого жесткого итальянского колокола, которым хромой Секондо призывал обложенных продналогом грешников к утреннему покаянию в совершенных ночью грехах. Потом падре служил перед алтарем, реферировал футбольный матч на пыльной площадке перед церковью, непосредственно за решающим голом загонял бэков и форвардов в класс заучивать основы Катехизиса, раздавал подзатыльники ленивцам и шалунам, бежал совещаться с почетными прихожанами, снова служил, отпускал грехи мессалинам и лукрециям, разбирал и судил пару тяжб своих призреваемых страниеров, председательствовал на заседании дамского благотворительного комитета, снова бежал напутствовать чью-то покидающую благословенную Италию душу, вызывал по телефону очередного грешного врача к заболевшей в столь же очередном непрерывном порядке нашей Дусе или Тусе из беспрерывно повышавшейся в числе семьи инженера… иногда этот грешник оказывался даже знаменитым в Риме профессором-специалистом, но и он являлся беспрекословно и… бесплатно.

Таков был падре Бутенелли, современный жизненный и подлинный воин Рати Христовой.

Его перпетуум-мобиле затихал в 10 часов вечера, когда падре укладывался в свою одинокую постель католического священника, но и тут колеса еще крутились по инерции…

Русские беженцы на Монте Верде пробудили в нем глубокий интерес к их духу, быту, языку и он начал учиться по-русски. Читать выучился сам, а для практики в произношении зазывал к себе кого-нибудь из наших мальчишек, чаще всего моего сына, и лежа уже в постели, пытался говорить с ним по-русски.

Это было одним из самых трудных дел всего дня.

Ах, этот русский язык! Как, например, итальянцу выговорить «щ», «ш», «ю», «я», которых совсем нет в его алфавите?

— Миса сигодни кусал… комбинирует падре сообщение об обеде живущего в его ванной Миши, но вместо поразивших воображение итальянца русских щей, в его устах получается нечто вряд-ли съедобное…

— Щи, падре, щи!-.. — заливается смехом очередной учитель, получает «гонорар» — шеколадку и прощается.

Я не видал падре спящим, но думаю, что и во сне он не прекращал своего перпетуум-мобиле.

Дети занимают особое и, думается мне, наибольшее место в обширном сердце падре Бутенелли. По строгому католическому канону он может принимать в своей комнате только мальчиков, и он собирает туда ежедневно всех наших, а по субботам привозит еще партию голов в десять из общежития на Виа Тассо, возит их по римским достопримечательностям, а синьора мадре, его мать, живущая в том же доме, но этажём выше, готовит гору пасташуты с пармезаном…

— Умно это у них устроено, — комментирует догму целибата Василь: — раз своего семейства нет, так он чужих детей годует… Правильно!

Первая волна вандалов, накатившаяся на пароккио Трасфигурационе, была стихийна, шумна и бурлива. Семейные с женами, бабками, детьми, холостяки: красновцы, власовцы, остовцы… какие-то беспредметные особи племен российских, прибредшие неизвестными им самим путями то из Тироля, то из Герцеговины, то из Швейцарии. Они появлялись, исчезали, снова появлялись. Спали вповалку все вместе. Из благотворительной столовой Ватикана притаскивали огромные баки макарон и фасоли, ими насыщались…

Потом все утряслось. При помощи князя С. Г. Романовского и отца Филиппа холостяки обзавелись документами. Падре Бутенелли рассовал их по тихим провинциальным монастырям. Кое-кто пошел батрачить за корм к крестьянам. Семейные остались и, как полагается, расслоились по схеме, принятой в той стране, откуда притекло большинство… Одна комната стала «итеэровской», а другая — «где всем дают». Как в советских очередях.

В «итеэровской» верховодили два инженера. Один — строитель аэродромов на Камчатке с женой — главбухом и большим, притом неуклонно возрастающим в числе потомством; другой — из Праги, неизвестной специальности с женой тоже неизвестной профессии, без потомства, но зато с долларами. Эти доллары служили неиссякаемой темой для дискуссий женской части населения и одновременно барометром уровня семейного счастья инженерской четы.

— Смотрите, смотрите… инженерша-то опять темное платье надела…

— Обязательно сейчас на кладбище побежит!

— Значит, крепко нынче ночью поругались, а мы и не слышали…

Дело разъяснялось так: при высшем уровне семейного счастья доллары лежали в кармане супруга, при понижении его — переходили в сумочку супруги, а при катастрофическом падении — инженерша закапывала их на соседнем кладбище. Примирившись, снова отрывала, а так как климат любви изменчив, то доллары циркулировали со скоростью не меньшей, чем их братья на бирже Чикаго.

Инженер с Камчатки быстро пристроился при Международном Красном Кресте. Его коллега из Праги — при каком-то совещании формировавшем эмигрантскую группу в одну из южно-американских республик.

Обе профессии были неплохими, хотя и не оплачивались в бюджетном порядке. Они были «мозгами», но сердцем итеэровского коллектива была прехорошенькая Люся с ее поистине замечательным годовалым сыном. Если инженеры смогли лишь поверхностно изменить свои специальности, приспособив их к эпохе, то этот вундеркинд, не сделав еще ни одного самостоятельного шага на нашей планете, сумел пять раз изменить свое имя и национальность. При рождении в Вене он был зачислен с соответственным именем в нацию фольксдойчей, в силу связей своего первоначального, отца. Но этот отец был перемещен капризом судьбы на восток, даже на Дальний. Сын же, перемещаясь к Югу, стал сначала итальянцем и обрел имя Джеронимо. Встретясь на пути с эшелонами армии генерала Андерса, он полонизировался под звучным именем Ромуальда. В Риме, в униатском комитете помощи единоверцам выяснилось, что он, собственно говоря, украинец и носит имя своего славного князя Романа Галицкого, но, принимая во внимание богатство и щедрость еврейского общества Джойнт, он не настаивал на своем арийском происхождении и предпочитал международное имя Джеролик вместе с солидным денежным и продуктовым Пайком УНРРА.