Оставался только инспектор. Личность таинственная и до сих пор не разгаданная, как сфинкс. Но повидать его мне не пришлось. На доске объявлений американской регистратуры появился список в 105 фамилий. Все это были свои люди, бывшие и сущие паганцы. В том числе и я сам.

Перед перечнем стояло краткое извещение о том, что все лица, побывавшие в госпитале Пагани на излечении от какой-либо болезни легких, в США безусловно не допускаются. Таково решение особой специальной комиссии.

— Вот так фунт! Не мытьем — так катаньем! — присвистнул я.

Позади кто-то крепко выругался по-русски, потом по-сербски и для полной ясности еще по-итальянски.

Кое-кто из еще сохранивших в некоторой чистоте детскую веру в логику и здравый смысл сунулся в Русский Комитет Владыки Анастасия. Там возглавляющий его молодой человек хлыщеватой наружности и солидаристической внутренности заверил их, что «будет сделано все возможное», а, кроме того, он приобретает на такой случай ферму в Пиринеях, куда он только что ездил…

Пиринейские песни мы слушали уже третий год, и они изрядно надоели всем, кроме их исполнителя.

Что-ж теперь? Оставалось лишь покрутить головой или еще раз выругаться на трех языках…

— Подведем итоги и выясним ситуацию, — говорю, я жене.

— Подводи, не подводи, а писаться нам некуда больше, — отвечает она.

— Не решай преждевременно. Ты географию плохо знаешь. Есть такие республики, которые и на картах не обозначены. Сан-Марино, в Пиринеях еще какая-то. Кроме того, есть вроде Либана или Хайдерабада…

Черт их знает, где они находятся! Может туда запишут. Рассмотрим вопрос углубленно. Прежде всего, краткий исторический обзор с года 1946-го, когда в Аргентину писались…

— Под девятым номером, как сейчас помню.

— «Первые да будут последними». Именно этим текстом и руководился И. Л. Новосильцев, задвигая нас с номера девятого в самый конец. А ты не ропщи. На твое место серб попал. Не какая-нибудь шпана, а с долларами.

— И «либеро сбарко» пришло тогда, когда отправку уже закрыли…

— Ладно. Дальше Венецуэла. Не подошел по специальности. Сам дурак был еще тогда. Чили — ростом не вышел. Перу — лишние члены семьи оказались. Парагвай — чего-то в кармане не хватило, чтобы в группу попасть. Бразилия, Австралия, Ныо-Зеланд разом отпали по возрасту. В Боливию — веса не хватило. В Канаду по твоим хореографическим способностям не попали.

— Все равно бы не пустили! — оправдывается жена.

— Так. Теперь США. В 1949 г. князь С. С. Белосельский-Белозерский, белый ашшуренс прислал. Его не признали. В это время Трумэн новый закон утверждал. Утвердил. Князь второй, теперь уже зеленый ашшуренс прислал. Пошло дело…

— Пошло, да не вышло.

— Погоди, погоди… везде точность нужна. Слушай, у меня все записано: 37 посещений офисов по вызову, к ним 102 регистрации. Медицинских процедур у меня 21, у тебя 16, у Лоллика 15. К ним 62 регистрации. Присяга американскому флагу в том, что я не мошенник. Десять отпечатков каждого пальца на тот случай, если я мошенник. Курсы птицеводства, экзамены по садоводству, практикум по пчеловодству. Итого — три диплома…

— Кончай, — кричит жена, — у меня мигрень начинается!

— Ладно. Переходим к текущим делам. По существу, писаться больше некуда. Весь земной шар исписали.

— На итальянскую экономику выйти?

— Прикрыто. Своих в ИРО суют, все места заняты. Разве не видишь.

— На германскую?

— В Германию из Италии нас, дипийцев. не пускают.

— В Швайцарию туберкулезных берут. Туда может быть?

— Какой там черт! Доктор Орио хохочет над моим туберкулезом. «Покормить бы вас месяц говядиной, — говорит, — так на ринг можно ставить! Дыхание, как у лошади!»

— В дом старости куда-нибудь?

— Туда сверх 65 берут, а я малолеток, всего 61.

— Инвалидность какую-нибудь выдумать?

— Поди, выдумай!

— Трудновато, — смотрит на меня с сожалением жена, никакого уродства. Как это ты раньше покалечиться не догадался!

— Итак, выносим резолюцию: мы находимся в полном и безвыходном окружении всеми видами и подвидами всех демократических свобод. Выбирай любую. Ганц капут и аллес ферботен.

— Да. Теперь-то на самом деле ферботен. Не проскочишь. Это тебе не зверства нацизма!

Когда слух о том, что Никита Сорин подал заявление о репатриации, разнесся по лагерю, вокруг него образовалась пустота, мертвая зона.

— Вот и понимай человека после этого, — развел руками Андрей Иванович, — никак я на это от него не надеялся, а три года его знаю.

— Тонко себя держал! Все выспросил, разузнал до-точно, а тогда и объявился. Теперь держись!

Многие приуныли. У кого же из русских ди-пи нет основания бояться даже теперь, в 1951 году, когда мир уже явно распался на два враждебных лагеря? У иных! остались «там» семьи, родственники. Другие до сих пор еще живут под «псевдонимами» и не раскрывают их из страха сорвать себе возможность эмиграции. Да и советчики нет-нет, а дадут о себе знать: то пригласительное письмо пришлют из консульства, то сам замконсула в Неаполе полк. Глинчиков провизитирует лагеря. Прежнего страха нет, но по нервам скребет.

Никита был одним из нашего «колхоза» и вместе с нами совершал ировское коловращение по лагерям. То встретимся с ним в Пагани или Иези, то вновь таинственные соображения ИРО нас разведут в разные стороны, но я знал его ще в доировское время, в Толмеццо.

Казаком он, курский колхозник, не был, а попал в казачьи формирования, уже послужив в немецкой фельд-жандармерии, из госпиталя, где лежал раненым в бою с советскими партизанами. Здесь он, став уже старшим урядником, лихо гонял итальянских партизан по теснинам Фриулийских Альп, потом в Лиенце вырвался из кольца английских автоматчиков, переплыв, под огнем реку, около года метался по Тиролю и Северной Италии, снова попал в капкан Римини, но снова выскочил и из него, проползши под проволокой накануне выдачи… В прошлом — комбайнер, парень ловкий и работяга; теперь — электромонтер, всегда на службе ИРО, в деньгах не нуждается.

— В чем же дело? Где он сейчас? — спросил я.

— В остерию пошел. Знаете, в ту, где беседка виноградная. Только вы к нему лучше не ходите. Всякое может случиться.

— А чего мне бояться? Глинчиков обо мне лучше меня самого осведомлен, а родичей «там» у меня нет.

Никита сидел один перед непочатой бутылкой.

— Проститься со мной пришли, — встретил он меня, — что-ж, седайте… А на мой счастливый путь выпьете? — злобно схватил он бутылку.

— Налей. Каждый человек своего счастья ищет. Ну, а ты-то в своем уверен?

— В точности его знаю.

— Думаешь, замолил грехи? Ждет — не дождется тебя «горячо любимая»?

Глаза Никиты засветились, как у рассерженного кота. Сжал кулак, но сдержался, только по колену себе им стукнул.

— Вы про это лучше оставьте. Не замаливал я своих грехов и замаливать их не буду. Брехня это, буза… Я и Глинчикова-то в глаза не видал, а в ИРО заявление подал.

— Так на что-ж ты надеешься? В чем же твое счастье?

— Десятку Колымы дадут, вот и счастье будет, коли двадцать пять не отсыпят.

— И за таким счастьям ты погнался?

— А какое другое у меня есть, — ощетинился он, — какое другое? Здесь-то что, вас спрашиваю, что здесь-то?

— Здесь ты свободен по крайней мере.

— Свободен? Шестой год эту свободу хлебаю черпаком через проволоку. Очень вами благодарен, по горло сыт, искривился Никита, — сами ее лопайте, если аппетит есть. Пропуска да регистрации, проволока да пальцы печатать, зубы во рту считать… Вот она, свобода! Что я, на чужие хлеба, что-ли прошусь? Одного хочу: хоть в пески, хоть во льды меня пустите. Я везде на хлеб себе заработаю. Жизню мне мою единоличную дайте! Имею я на то право?

— Ну, и поедешь…

— В Аргентину уехал? Как раз! Все документы были готовы — прием закрыли. В Зеландию и в Бразилию без объяснений отказали. В Австралию и в США — посмотрели на пузо и баста! Одно измывательство эта свобода.