– Что в них от революции?

И К. С. довольно раздраженно ткнул тростью в афишу Камерного театра.

– От нас, от академических театров, – продолжал К. С., – требуют революционной насыщенности. Это верное требование, но я считаю, что наш спектакль «Смерть Пазухина» революционней всех этих «Покрывал Пьеретты»! Мы готовим, репетируем «Ревизора», «Маленькие трагедии» Пушкина, возобновляем сатиру Достоевского «Село Степанчиково» – неужели это меньше весит, чем всякие футуристические спектакли или «На всякого мудреца довольно простоты», поставленного, как мне говорили, в приемах цирка.

Впрочем, может быть, я отстал и чего‐то не понимаю в новом искусстве. Старики ведь всегда брюзжат. Но вам, молодежи, следует серьезно думать о будущем, не поддаваться моде. Надо сберечь традиции русского реалистического театра для будущих поколений!..

В это время мы уже далеко отошли от злосчастной тумбы, которая вызвала такое волнение К. С., и шли по Леонтьевскому переулку.

– Вот я занимаюсь с вами системой, – через минуту продолжал К. С., – а иногда ощущаю, что вы, молодежь, мне не до конца верите. И мне это больно, от этого я невесело, творчески нерадостно занимаюсь с вами. Я вижу в глазах некоторых из вас: «А не пойти ли лучше на репетицию к Мейерхольду. У него, говорят, все это ярче, талантливей!»

Я не отказываю ему ни в коей мере в личном таланте. Но куда он ведет свой театр? Чему он учит? По-моему, нигилизму в искусстве! А для молодых умов это яд. Его приемы режиссуры идут не от познания жизни, законов природы и человеческой психики, а от узко понятого, фальшивого, «театрального» ощущения драмы.

А для меня и для тех, кто меня воспитал, – для Федотовой, Ермоловой, Ленского – драма всегда вытекала из жизни. Мейерхольд не любит жизни. Его не волнуют судьбы русского театра. А я не могу отделить мысли Щепкина, Гоголя, Островского, Чехова от современности. Я еще не знаю, как их соединить с требованиями сегодняшнего дня, но выбросить за борт этих гигантов русской мысли, как того требуют некоторые борзописцы, я никогда не соглашусь. Я сам за все новое, яркое, смелое, но прежде всего я за реализм. Учиться надо у жизни, у природы, а не в лавке фокусника. До свидания…

И Константин Сергеевич вошел во двор своего дома, не ожидая от меня ответа.

Занятия наши с ним по изучению «системы» продолжались еще некоторое время.

От своего первоначального плана работы Константин Сергеевич не отступил. Месяца через полтора-два он начал с нами репетировать «Венецианского купца» Шекспира, на материале пьесы, на отдельных «кусках» и положениях демонстрируя законы своей системы работы с актером.

Лето и традиционный конец сезона в театрах прервали наши встречи. Осенью Константин Сергеевич плохо себя чувствовал, и занятия с ним у нас не возобновлялись.

Увидеться с Константином Сергеевичем той же осенью мне пришлось по совсем особому поводу.

Структура управления театрами и студиями так сложилась в те годы, что существовать под скромной маркой «Мансуровская студия Е. Вахтангова» становилось трудно. Между тем весной мы получили большой особняк на Арбате (Государственный театр имени Евг. Вахтангова). В студию пришла еще одна значительная группа молодежи (из студии Е. Гунста), и к осени Евгений Богратионович хотел открыть театральную школу при студии. У нас был готов спектакль «Чудо св. Антония» М. Метерлинка и вечер одноактных пьес А. Чехова. Готовились еще новые спектакли. Евгений Богратионович решил просить дирекцию МХАТ разрешить нам сделаться Третьей студией Художественного театра.

Но Евгений Богратионович был нездоров и не мог лично заниматься этим делом. Поэтому он посоветовал нам самим прежде всего направиться к Константину Сергеевичу и рассказать ему о наших трудностях.

Руководство студии поручило поехать к Константину Сергеевичу в санаторий, где он отдыхал, Л. П. Русланову, К. Я. Миронову и мне.

Мы отправились в путь на велосипедах. Был предвечерний час сухого теплого дня в конце августа. В санатории «Серебряный бор» нам сказали, что Константин Сергеевич сейчас гуляет в парке, вероятно, в одной из аллей около ограды, выходящей на Москву-реку.

Мы пошли в парк. Еще издали увидели его действительно на указанном месте. Он сидел на скамье, поглядывал вдаль, на коленях лежал раскрытый блокнот. Он что‐то изредка записывал карандашом в золотой оправе. Его можно было бы принять за художника, зарисовывающего пейзаж на закате солнца.

Мы подошли ближе и остановились в нескольких шагах от него, выжидая удобной минуты.

– Вы ко мне? – спросил он, когда его взгляд остановился на нас.

– Да, Константин Сергеевич, – и мы подошли ближе, представились. Сильно волнуясь, я рассказал как умел о цели нашего приезда. Отдал ему письмо Вахтангова.

Константин Сергеевич помолчал, прочел письмо, еще немного подумал и сказал нам:

– То, что вы обратились прямо ко мне и в Художественный театр, – это очень хорошо. Это меня радует. Значит, воспитывая своих учеников, отдавая им свои силы и знания, – я говорю о Евгении Богратионовиче, которого мы все во МХАТ очень ценим и любим, – мы прививаем им любовь к нашему театру.

Вы говорите, что не хотите отрываться от Художественного театра, об этом пишет и Евгений Богратионович. Я не видел ваших работ, не знаю вашего театра, но я верю Вахтангову и вам. Нам нужны молодые силы, новые актеры и режиссеры. Мы сейчас очень пристально следим за молодыми актерами Второй студии. Я думаю, что они нам помогут и войдут, когда это будет нужно, в труппу Художественного театра. А вы готовы к этому? Вы поможете нам, когда мы позовем вас?

– Конечно, Константин Сергеевич! Евгений Богратионович просил вам об этом сказать особенно ясно и точно.

– Я верю вам, верю Евгению Богратионовичу. Но вот тот театр, в котором он работает сам, почти отделился от нас. Я говорю о Первой студии. Они любят больше свое дело, чем Художественный театр. Нам приходится очень долго и сложно согласовывать с ними репертуар и участие их актеров в наших спектаклях. Вы сейчас вольные люди, а став под марку МХАТ, вы должны будете нести ряд обязательств по отношению к Художественному театру. И первое из них – бросить свой театр, нарушить свои пьесы и постановки, если вы нам понадобитесь. Мы, конечно, не хотим вам мешать жить и развиваться, но просто так, формально мы не можем дать вам марку, хотя я верю, что вы ее не опозорите, а особенно я доверяю Евгению Богратионовичу. Евгений Богратионович прекрасно умеет воспитывать молодежь. Обдумайте еще раз, на что вы идете, и тогда приезжайте опять ко мне. В принципе я не возражаю. Говорили вы об этом с Владимиром Ивановичем?

– Нет, мы хотели сначала поговорить с вами.

– Обязательно съездите к нему. Он сейчас у себя на даче в Малаховке. Расскажите про наш разговор, а потом приезжайте ко мне. Как здоровье Евгения Богратионовича?

Мы рассказали Константину Сергеевичу обо всем, что его интересовало, но беседа наша была непродолжительна. Что‐то занимало, помимо нас, в этот вечер его внимание. Мы сказали Константину Сергеевичу, что Евгений Богратионович поручил нам узнать у него, как он себя чувствует. (Только недавно К. С. Станиславский болел воспалением легких.)

– Сейчас ничего, – отвечал нам Константин Сергеевич, смотря как‐то пристальнее обычного на расстилавшийся перед ним за оградой пейзаж. – А вот когда болел, все думал, что умру и ничего не оставлю после себя. Дневник я вел только в молодости. Пробую, отдыхая здесь, записывать, что помнится из прошлых лет, из истории Художественного театра. Многое ушло из памяти, многое стерлось, потускнело. Записывайте все, что вы делаете. Записывайте за Евгением Богратионовичем каждое его занятие, каждый урок. Сам он, кажется, этим не занимается. А потом будет вот как со мной (он указал карандашом на блокнот). Не поздно ли будет…

Раздался звонок к ужину, и мы простились с Константином Сергеевичем. Ехали обратно молча, под впечатлением встречи. Станиславский был с нами внимателен, ласков, прост. Но в этот вечер от него веяло какой‐то сдержанной грустью, озабоченностью. Я помню его и в последующие годы всегда таким в те минуты, когда его беспокоил вопрос о том, как закрепить все найденное им и проверенное в искусстве актера и режиссера, как передать свой опыт, свои знания тем, кто будет строить новый советский театр.