– Ну что же, очень может быть, – отвечал ему из зала К. С. Ритм выхода Тарханова ему, очевидно, понравился.
В течение следующих двух – трех минут Станиславский никого не останавливал, и мы уже начали надеяться, что в ходе репетиции произошел перелом и Тарханов и остальные исполнители верно нашли задачи, которых требовал сегодня Константин Сергеевич от них.
Но почти у «финиша» небольшой сцены Хлопова из зала послышался несколько нарочито мягкий голос Станиславского:
– Михаил Михайлович, простите, что я вас останавливаю. Но я вам не верю! По-моему, вы стараетесь играть сейчас на сцене не для Хлопова, не для выполнения его задачи по сюжету пьесы, а для меня, для режиссера, чтобы я не сердился, не заставил вас всех повторить еще раз сцену. Как вы полагаете?
М. М. Тарханов. Вы правы, Константин Сергеевич, я играл для вас…
К. С. Очень рад, что вы сами это чувствуете. В таком случае попрошу всех еще раз выйти. Сыграйте, пожалуйста, эту сцену по сквозному действию сюжета пьесы, по сквозному действию всех чиновников, в том числе и Хлопова, ради сверхзадачи Гоголя… Михаил Михайлович, вы ее знаете, помните?
М. М. Тарханов. Как будто знаю…
К. С. Прошу всех еще раз повторить эту сцену.
Все исполнители удалились за кулисы. Мы, сидевшие в зале, заволновались еще больше: такие репетиции были всегда самым тяжелым испытанием для всех актеров МХАТ. Они требовали большой выдержки, уменья проникнуть в самую суть требований Станиславского, фантазии и техники.
Они были очень полезны, так как Станиславский в эти часы видел все достоинства и недостатки актера как бы в увеличительное стекло и, делая замечания, заставлял по многу раз повторять одно и то же место, раскрывал, указывал актеру все особенности его индивидуальности, определял ему метод работы над собой и над ролью. Но об этом легко писать, а быть в такие часы на сцене актером нелегко. На всю жизнь обычно актеры запоминали такие репетиции и, когда забывались горести и неудачи этих часов, были бесконечно благодарны Станиславскому за его неистощимую настойчивость и справедливую требовательность к ним. Ведь именно эти часы занятий со Станиславским создавали актера, давали творческий толчок его мастерству, развивали искусство МХАТ в целом.
Снова появились на сцене все актеры, а за ними – и Тарханов. Тон его реплик был внутренне гораздо более насыщенным; однако физические действия его были более скованными, чем у остальных исполнителей. Станиславский дал сыграть всю сцену, затем попросил Тарханова сойти к нему в зрительный зал, посадил его рядом с собой за режиссерский столик и в течение нескольких минут о чем‐то с ним оживленно говорил.
Это был один из обычных приемов работы К. С. с актером. Мы не всегда знали, о чем беседовали в такие минуты Станиславский и актер. Вероятно, прочертив еще раз исполнителю его задачу по данному событию пьесы, еще раз собрав его внимание на отношениях его с партнерами, К. С. подсказывал ему какое‐нибудь «приспособление» к репетировавшейся сцене.
Но результат таких «индивидуальных» пятиминутных разговоров был всегда положительный: актер освобождался от внутреннего и внешнего напряжения и устанавливал для себя какую‐то особенную, творческую близость с режиссером.
Обычно после таких разговоров опять следовало повторение сцены.
Так было и на этот раз.
– Попрошу еще раз повторить все начало акта, – раздался голос Станиславского.
И снова Михаил Михайлович вышел на сцену. Но после первой же реплики Хлопова Тарханов прервал свою сцену и, обернувшись лицом к залу, сказал:
– Константин Сергеевич, позвольте еще раз начать. Не верю себе…
– Прошу вас, Михаил Михайлович, очень рад, что «внутренний контролер» заработал у вас сам, исполняя мою функцию, – раздался в ответ веселый голос Станиславского.
И в следующие несколько минут на наших глазах произошло интереснейшее «перерождение» репетировав-шейся сцены.
В «кабинет» быстрыми шагами вошел Москвин – городничий, вытирая фуляровым платком голову, в изнеможении опустился на диван в углу. В неприкрытую дверь высунулись, заглядывая в комнату, головы чиновников. Необычайно тревожное любопытство, смешанное с какой‐то настороженностью, было написано на их лицах. У Тарханова, который на этот раз появился во главе группы, был такой наивно-беспомощный вид, что в зрительном зале все невольно засмеялись. Улыбнулся и довольный Станиславский. По знаку городничего чиновники приблизились к нему и как‐то робко присели друг за другом на краю большого дивана против Сквозник-Дмухановского. Глаза их были устремлены, как говорится, прямо в рот начальству. Первым против Москвина сидел бочком Тарханов, за ним плечо к плечу – Лужский, Кедров; замыкал эту цепочку фигур наиболее высокий из них – Л. М. Леонидов. Внимание их к словам городничего было беспредельно. Каждое его слово отражалось на лицах, как повторение в четырех зеркалах с различной поверхностью.
Это было сценически очень выразительно, вполне оправдано ситуацией и отношениями, которые предполагал Гоголь между чиновниками и городничим.
На этот раз Тарханов без всякого напряжения сказал свое знаменитое «инкогнито». Он даже не произнес это слово, а как‐то беспомощно вздохнул им: «Дожили, докатились!» – таков был «подтекст» его реплики. И все смотревшие репетицию из зала снова засмеялись. Смеялся и Константин Сергеевич. А вся группа чиновников, примостившаяся на диване за Тархановым, подхватила его горестный тон, и каждый на свой лад повторял его вздох.
Получилось очень выразительно и правдиво. Дальше вся сцена пошла в этом ключе. Слова городничего, обращение его к тому или другому чиновнику переживались всей группой, равно как и ответы любого чиновника городничему поддерживались всеми его сотоварищами. Вся сцена ожила, наполнилась совершенно неожиданными интонациями, паузами, восклицаниями, перегляд-кой чиновников, мимическими моментами. Очень забавен был Кедров – Гибнер, у которого по роли текста не было, но который зато имел полное право, как это сказано и в ремарке Гоголя, издавать звуки, «отчасти похожие на букву „и“ и несколько на „е“».
Вел всю сцену Тарханов и делал это необычайно мягко, с громадным чувством художественного такта, очень естественно реагируя на слова городничего и реплики своих партнеров. Когда же дело дошло до прямого обращения городничего к Луке Лукичу и Москвин, произнося знаменитое «насчет учителей», которые не могут «взошедши на кафедру, не сделать гримасу. Вот этак…», изобразил на своем лице, как того требует Гоголь, соответствующую гримасу, то Тарханов непроизвольно, как бы подтверждая его слова, ответил ему со своей стороны тоже гримасой. Эффект получился поистине столь «гоголевский», что Станиславский громко сказал: «Браво!»
Сцена закончилась обращением Станиславского к актерам с просьбой запомнить внутренний и внешний рисунок ее, а также то самочувствие и те задачи, с которыми они начали ее репетировать.
– Вас, Михаил Михайлович, – обратился К. С. Станиславский к Тарханову, – благодарю отдельно. Преодолев естественное беспокойство актера, впервые репетирующего в новой для него обстановке, вы нашли «ключ», или, как мы говорим, новое «зерно», этой труднейшей сцены и не побоялись повести за собой своих товарищей, создавая острый, выразительный, чисто гоголевский рисунок взаимоотношений городничего с его подчиненными, оставаясь в то же время в границах той художественной правды, которая составляет всегда основу всякого искусства.
Так, подсказав актерам новое самочувствие в первой сцене «Ревизора», сумев помочь Тарханову освободиться от напряжения, Станиславский наглядно показал нам, каким художественным тактом следует обладать в равной мере и режиссеру, и актеру.
На этой репетиции Станиславский еще раз продемонстрировал свой выдающийся педагогический талант, раскрывающийся в многообразии его методов в работе с актерами, в той настойчивости и упорстве, с которыми он всегда добивался осуществления своих замыслов.
