И маленький Лукойо, не понимая, что его обижают, что над ним издеваются, шел из шатра и слушал, не бежит ли кролик, а потом еще выслушивал оскорбления Холькара — какой он неумеха, не мог даже кролика поймать. Он чувствовал, что провинился, сильно, ужасно провинился — вот только не понимал в чем.

Сейчас, корчась от боли, он вспоминал об этом, и давнее унижение жгло его, как огонь. Однажды, не зная, как бы еще обидеть его, ровесники обзывали его кроликом до тех пор, пока издевка не приелась так, что по сравнению с ней сухая кость показалась бы только что вытащенной из бульона. А они все обзывались и обзывались: «Кролик!», «Заяц!» — но сильнее всего Лукойо был унижен тогда, когда кто-то привязал к его штанам заячий хвост.

Вот так они и росли: дети Горина непрерывно истязали и обижали Лукойо. А он все равно считал их друзьями, пока он вырос, и тогда они стали натравливать на него других ребят. А Лукойо все равно любил Палайнир всем сердцем — и тогда, когда она была девчушкой с соломенными волосиками, и теперь, когда она превратилась в золотоволосую красавицу. Но у Лукойо всегда хватало ума сохранять спокойствие, терпеть ее насмешки, молча сносить издевательства. И вот только теперь, когда он сам убил авроха — убил одними стрелами, и больше ничем, и ведь даже верхом не ехал… да, теперь, когда он принес домой голову зверя, а другие разобрали тушу авроха на части и взвалили на своих пони… только теперь Лукойо осмелился не просто сказать Палайнир о своей любви, но и позвать ее пойти с ним встречать рассвет. Хорошо, что больше он ей ничего не сказал, потому что она только посмеялась над ним, а потом прогнала его и позвала своих подружек, чтобы те вместе с ней похохотали над наглостью полуэльфа, дерзнувшего добиваться любви настоящей женщины.

Лукойо наконец удалось оправиться от боли в паху. Он глубоко и осторожно вдохнул и поискал в своем сердце хоть какие-то следы той любви, которую он питал к золотоволосой Палайнир, но не нашел. Любви не было, она ушла, переродилась в пламя гнева, а гнев перерос в ненависть. Нет, никакой любви в его сердце не осталось. Каким же он был дураком, что когда-то впустил эту любовь туда. Палайнир заслужила укус паука, и даже сейчас, глядя в глаза смерти, Лукойо ощущал мрачное, злорадное удовольствие.

Но умереть-то он, конечно, не умрет! Наверняка от этих пут можно было как-то освободиться! Он ведь был наполовину эльфом… не перепала ли ему хотя бы половинка эльфийской магии?

Но он об этом думал и раньше и много раз желал этого, жаждал этого, выучил рифмованные проклятия и шептал их, но ничего не получалось. Вот если бы какой-нибудь эльф подучил бы его, как пользоваться эльфийской магией.

Тогда может быть… О, как все могло быть иначе, если бы его отец остался с ним! Но он не остался, и Лукойо всегда приходилось самому смотреть в лицо жизни…

А сейчас — в лицо смерти.

Он оторвал взгляд от земли, поднял голову и увидел, что небо порозовело. Неужели уже начался новый день? Неужели он смог протянуть так долго?

— А ну слазь, эльфийский ублюдок! — Грубые руки развязали узлы, сняли веревки с рук Лукойо, бросили полуэльфа на землю.

Лукойо попробовал было огрызнуться, но чья-то рука ухватила его за волосы и ткнула лицом в землю, так что в рот набилась грязь.

— Она жива, эльфийский ублюдок! — прошипел голос Горина в ухо Лукойо. — Она жива, поэтому тебе придется пострадать так же, как страдала она, а может, и умереть, как могла умереть она. Переверните его!

Грубые руки приподняли Лукойо, перевернули и снова бросили на землю. Холькар и Крэгни прижали руки шута к земле, еще двое уселись ему на ноги. С десяток соплеменников выстроились рядом и глазели. Их глаза горели мстительной радостью.

Горин разодрал рубаху на груди Лукойо, поднес и перевернул вверх дном кожаную чашку.

— Вот тебе три белых карги, бабник! — процедил сквозь зубы Крэгни и побарабанил пальцами по чашке.

Лукойо почувствовал первый укус и с трудом сдержал проклятие. Горин заметил, как Лукойо больно и страшно, и ухмыльнулся:

— Вот теперь посмотрим, тебя паук убьет или нет!

Лукойо снова дернулся и закусил губу.

— Что, и второй уж укусил? Или ты притворяешься? Нет уж, я, пожалуй, еще поиграю на этом барабанчике, длинноносый… я буду долго играть, покуда твоя шкура не станет пятнистой от их яда!

Он не обманул.

В конце концов он убрал чашку и гаркнул:

— Поднимите его!

Холькар и Крэгни рывком подняли Лукойо на ноги и отшвырнули. У Лукойо онемели стянутые веревками ступни, спотыкаясь, он сделал несколько шагов и упал. Чей-то башмак угодил ему в бок. Со всех сторон послышался грубый хохот, грубые ручищи снова подхватили его и рьюком поставили на ноги.

— Убирайся отсюда, предатель! — взревел Горин. — Если тебя не устраивают твои… твое племя, пойди и найди себе другое! Найди, если кому-то понравится ублюдок полуэльф. Не можешь уважать тех, кто лучше тебя, — уходи прочь!

— Кто лучше-то? — пробормотал Лукойо, хотя понимал, что слишком слаб для того, чтобы выдержать удар.

Удар, конечно, последовал, и голова Лукойо запрокинулась назад. В ушах зазвенело. Лукойо услышал голос вождя, перекрывший вопли остальных:

— Уходи и не приближайся к племени ближе, чем на десять миль, ибо с этого дня любой имеет право убить тебя на месте, и при этом не нарушит закона! Иди и найди себе жизнь, если сможешь, или смерть, как могла ее найти моя дочь!

Лукойо похромал прочь, не осмелившись даже спросить, нельзя ли ему хотя бы взять с собой немного хлеба и воды. Он и так знал, каков будет ответ, знал, как злорадно ему откажут. Он поковылял прочь, слыша, как его зовет женский голос — то была его мать, она не видела Лукойо, но звала его, а ей даже не дали с ним попрощаться.

Сердце Лукойо наполнилось черной ненавистью, и он поклялся отомстить. «Улаган, — безмолвно взмолился он, — с этих пор я твой. Пошли мне отмщение, и я буду служить тебе, чем только смогу! Пошли отмщение! Я хочу отомстить этим тупоумным и бессердечным людям! Всем, кто смеется над слабыми, всем, всему их роду! Человеконенавистник, спаси мне жизнь, чтобы я мог убивать людей — о да, чтобы они погибали в муках!»

Но Улаган молчал. Разве он станет беспокоиться? Лукойо с горечью осознал: ответ бога в том, выживет он или умрет.

Палайнир укусил один паук, а Лукойо — целых три. Несколько дней он провалялся в горячке, сменявшейся жутким ознобом. Неделю он лежал в маленькой пещерке у воды под корнями старого дуба, когда мог, ловил губами капавшие с корней капли грязной воды, а когда ему это не удавалось, он весь трясся и проклинал судьбу… И еще он мечтал, он все время мечтал о том, как могучий Улаган выходит на битву со всеми, кто жалеет людей, как он ревет от ярости и уничтожает даже собственных детей — ульгарлов. Лукойо мечтал о кровавых жертвоприношениях, которые бы принесли радость богу-безумцу, мечтал об агонии и пытках — пытках, в которых мучителем будет он…

Он мечтал об отмщении.

Отмщении всем людям, всем эльфам — всему живому, кроме улинов.

А потом, наконец, лихорадка прошла, и Лукойо очнулся и изумился тому, что он жив. Значит, багряный бог все-таки спас его! Сначала Лукойо мог только немножко ползать по грязи, придерживаясь за корни, и прятаться. Мало-помалу силы возвращались к нему. К реке, чтобы попить, он добирался ползком и пил по-собачьи. Потом полз обратно в пещерку под корни. Но настал день, когда он смог бросать камни и убивать этими камнями кроликов и белок. Только кроликов и белок он мог добыть себе на пропитание, но ему и этого хватало, и ему нравилось убивать. Лукойо не осмеливался разводить костра — заметь огонь люди, они могли явиться и убить его, но он с радостью обходился без костра: оказывается, ему нравился вкус крови! И вкус нравился, и вдобавок, поедая сырое мясо, он лелеял мысль о море людской крови.

Лукойо ел, спал, набирался сил и продумывал свою месть.

«Улаган, — молился он, — пошли мне кого-нибудь, на кого бы я мог обрушить свой гнев! Пошли мне жертву для отмщения! Лучше бы кого-нибудь из моего бывшего племени, но если нельзя, то я готов убить любого, кого бы ты ни послал! Лишь бы это был человек!»