Попробуй разберись в стольких голосах и глазах, выбери человека честного, а не мелкого жулика, дай возможность заработать одному и разочаруй двадцать остальных.

…На нем было сомбреро такое же, как и на остальных, полотняные штаны, как и у остальных, он был молод, как и остальные, только глаза его сверкали сильнее, чем у остальных, и возбуждали больше доверия.

— Альфонсо Рамирес a sus orclenes, к вашим услугам, — произнес он, когда мы ему кивнули, и сверкнул двумя рядами белых как сахар зубов.

Через пять минут он уже знал, что мы от него хотим.

— Во сколько вы можете выехать? Это делается не так-то скоро. Сегодня мы уже сделать ничего не успеем, можем начать только завтра с утра, в девять.

— Вероятно, зайти к начальнику станции можно еще и сегодня?

— Он спит. Потом на некоторое время покажется в кабинете, но ничего для вас не сделает. Только завтра. Маньяна.

— А что будет завтра?

— Прежде всего надо сходить в нотариальную контору. Там выполнят все формальности. Затем в мунисипалидад, городскую управу. Там вам должны дать разрешение на погрузку машины. Потом в полицию. Тоже за разрешением. Потом в таможню…

— Мы уже выполнили таможенные формальности на границе!

— А здесь надо снова. Затем с таможенными документами еще раз в полицию. После пойдем к тарификатору… ну. а потом наступит главное, железная дорога.

— Тогда начнем с другого конца, спросим, как обстоят дела с вагонами.

— Ничего не узнаете. Пока все бумаги не будут у вас в руках, с вами никто не станет разговаривать. Маньяна… Завтра…

Маньяна, маньяна! Опять это злополучное слово, которое, как оковы, висит над всей Латинской Америкой, самое распространенное слово на всем континенте.

Веди себя тихо, европеец! Два года эта часть света оказывает тебе гостеприимство, а ты все никак не приучишься к его стоической философии. Куда ты мчишься, куда ты все торопишься? Ведь завтра тоже будет день!

Завтра. Завтра — маньяна.

Разве это плохо звучит?

В Мексике живет ряд художников с мировым именем. Здесь есть свой Диэго Ривера, который за пять лет украсил ста двадцатью четырьмя выдающимися фресками, кроме всего прочего, здание министерства просвещения, положив начало свой школе живописи. Здесь есть Хосе Клементе Ороско, есть Давид Альфаро Снкепрос, Лсопальдо Мендес, Альберто Бельтран и другие.

И, несмотря на это, Мексику захлестывает такая волна художественной безвкусицы, что от нее только дух захватывает. Рекламные отделения американских фирм Форда и Гудьира распространяют ее с упорством мексиканских фабрикантов корсетов и лака для ногтей. Они стремятся завоевать расположение публики, карман страны, численность населения которой кое-что для них значит. Поэтому они обрушивают на тридцать миллионов жителей поток из миллионов настенных календарей, отпечатанных на меловой бумаге самым совершенным методом полиграфии, настолько совершенным, насколько мало этого совершенства во всех красотках, которые по тридцать дней подряд висят в кабинетах, в магазинах, в парикмахерских, на вокзалах, в залах ожидания и частных квартирах, до того как с наступлением нового месяца их сменят свежие обнаженные красавицы. Чтобы не обойти вниманием ни женщин, ни девушек, реклама изрыгает на них душещипательные картины из жизни арены, лихих тореро, которые не только демонстрируют свое балетное мастерство перед разъяренным зверем, но и распарывают себе живот об его рога. Наибольший успех выпал на долю картины «Смерть Манолете». Мертвый тореро, самый прославленный боец всех времен, лежит покрытый красным сукном, оплакиваемый мексиканкой, лицо которой скрыто за черной вуалью. Все это на фоне разъяренного быка в луже крови. Эту картину можно встретить во многих домах; ее вырвали из рекламного календаря, поместили в рамку и повесили на почетное место рядом со свадебными фотографиями.

Третью группу картин составляют святые. И Христос.

В Тапачуле этакий рекламный Христос помещен на огромном щите напротив таможни — с мученическим выражением лица, с терновым венцом на голове. Подо всем этим большими красными буквами выведено:

«Принимай Мехораль!» Мехораль, как мы уже выяснили в Аргентине, — таблетки от головной боли. Этот вариант рекламы предназначен фирмой для пациентов верующих. Тебя мучают головные боли, друг? Даже если голову твою сжимает терновый венец, как голову спасителя, спасет тебя Мехораль, наше испытанное средство.

Другой вариант предназначен для безбожников. Ведь грех допустить, чтобы их деньги очутились в руках конкурентов.

Вместо Христа на картине измученная женщина, вместо тернового венца в голову ее воткнуты булавки, гвозди, скобки, канцелярские кнопки, иглы. Их энергично вытягивает клещами чья-то рука.

Внизу та же подпись: «ПРИНИМАЙ МЕХОРАЛЬ!»

Хотя слово «маньяна» не сходит с языка по всей Мексике, никто над завтрашним днем слишком серьезно не задумывается. Люди живут одним днем и охотнее руководствуются принципом «сагре diem» — «лови момент».

Совсем иначе обстоит дело со словом «мордида». Никто его не произносит, но почти каждый думает о нем.

В не многих испанских словарях его отыщешь. Не встретишь его даже в тех из них, где приводятся особенности испанского языка, употребляемого в Америке. Буквально «mordida» означает «откушенное». Значение же его полностью соответствует бразильскому «хепто» либо арабскому «бакшиш», или, выражаясь четко и ясно: не подмажешь — не поедешь. Перед чудодейственным, хотя и не произносимым словом «мордида» в Мексике открываются все двери, которые согласно предписаниям должны бы быть открыты, но по причинам невыяснимым открытыми не бывают. Мы героически сказали себе: попробуем, как пойдет дело без мор-диды. Дело двигалось весьма туго, примерно так, как движется машина, из мотора которой выпустили масло. В итоге дня рубахи паши стали липкими от пота и пыли, во рту пересохло от ораторских выступлений в различных учреждениях, в руках мы несли кучу формуляров и анкет, а в голове была полная уверенность, что мы не в Тапачуле, а в Коноуркове. Бланки статистического учета, автобиографии, протоколы, таможенные декларации, городское управление, управление полиции, банк, снова таможня, управление железной дороги, почта, гербовые марки… Затем нужно было все эти заполненные и взаимно подписанные бумаги разнести по соответствующим учреждениям. Так утонул в ноту и второй день. Мы получили хороший урок: не ломай обычаев страны, в которой ты только гость, мордида есть мордида!

Изнуренные жарой и бумажной войною, на третий день мы загнали «татру» в туник за тапачульским вокзалом. Десятки рук охотно помогли машину погрузить и укрепить. Искать помощников не было необходимости, труднее было объяснить претендентам, что обеспечить работой всех мы не можем.

К вечеру пришел Альфонсо Рамирес, который уже раз двадцать ходил спрашивать, когда поезд пойдет.

— Dicen a las nueve, pero no dicen si de ahorita о de mariana, — произнес он в дверях. — Они сказали, что в девять, но сегодня это будет или завтра — не сказали. И еще вот что. Вдвоем сопровождать машину нельзя. Один из вас должен ехать отдельно, завтрашним скорым.

— По крайней мере уже завтра будет в Хучитане!

— Что вы, если все обойдется благополучно, то послезавтра ночью!

Вечером мы звонили в столицу вторично.

— Очень хорошо, что вы поддались уговорам и выбросили этот Веракрус из головы, — весело отозвался атташе по делам культуры Норберт Фрид. — Послезавтра мы приедем вас встречать на посольской машине в Хучитан. Переложим ваши вещи в «шевроле» и за день будем в Мехико!

Вздох сомнения невольно вырвался у нас. Из Хучитана до Мехико было почти восемьсот километров, кроме того, согласно справочнику в сорока километрах от столицы нам предстояло подняться на три тысячи двести метров над уровнем моря.

Что скажет на это наша «татра»?