Молились: «Всемогущий бог! Если ты вернешь его живым, обещаем тебе пролить кровь белой овцы, белой — без единой черной шерстинки, обещаем воздать тебе дымящиеся печень и сердце... Припав к твоим ногам, заклинаем тебя — дай посмотреть в его глаза, поз воль нам увидеться невредимыми!..» Когда перевелись белые овцы, стали приносить в жертву черных.

«...Черной овцы, черной — без единой белой шерстинки...» Ягненок, который остался от последней овцы, был самым ценным — белый как пена, ни единой темной шерстинки. В начале он чуть не погиб. Не брал соски: учуяв вкус коровьего молока фыркает, брыкается, отбивается. Но голод заставил его сосать. Ягненок недоедал, не мог насытиться жидким в отличие от густого и жирного овечьего коровьим молоком. Он мог тянуть молоко без конца, пока не лопнет, если не отнять соску. Хоть и бегал с надутым животом, но всегда был голоден. Он поправился, когда научился есть мамалыгу, чурек, хлеб; шерсть стала белоснежной, словно его в мыльной пене купали. Мальчик и мать очень привязались к ягненку: если не погладят его хоть раз в день, ходят с ощущением утраты чего-то. Прикосновение ладонью или щекой к его шелковистой шерсти весь день чувствуешь теплую нежность его, целый день в тебе живет это ощущение. Когда мать, с потемневшим от усталости лицом, еле держась на ногах, возвращалась с работы, ягненок бежал к ней, ласкался, и у матери светлело лицо.

Иной раз, когда мальчик долго не вставал, ягненок, словно не дождавшись, забегал в приоткрытую дверь, стуча копытцами.

Обнюхивал лицо спящего, дыша запахом свежей травки, размолотой его зубами.

— Что тебе? — просыпался мальчик.

— Бе-бе, бе-е-е, — откликался ягненок. («Как тебе не стыдно так долго спать! Я уже успел истоптать весь двор, пощипать нежную травку, пробившуюся сегодня ночью, мне хватит ее до полудня»). Ягненок глядел на мальчика своими глазами в белесоватых ободках и мальчик никак не мог уловить точку, на которую тот смотрит. Ягненок смотрел на него не как на малыша, которого придурковатый односельчанин-силач может 40 раз подряд под бросить на руке, а как на огромную глыбу, которую он хочет охватить одним взглядом. Если разглядывать вблизи глаза ягненка, заметишь смутно угадываемый, фиолетово тлевший в глубине глаз страх и неопределенную грусть. У испуганного ягненка глаза менялись. Ободки исчезали, тонули в расширенных зрачках, глаза увеличивались, готовые вылезти на лоб. Тогда можно было пой мать направление его взгляда, уловить — на что он смотрит и с каким выражением.

Когда ягненок был беззаботно весел и доволен, в глазах ничего не отражалось, он беспечно прыгал. Только так он умел выразить свою радость.

Мальчик, потянувшись, встал и вышел на крыльцо. Ему хоте лось есть. Туман клубился над землей. Колья изгороди виднелись только снизу, похожие на сапоги выстроившихся в шеренгу солдат. От сырости, прилипавшей к рукам, лицу, они покрылись гусиной кожей, стало зябко. Угадываемое солнце, поднявшееся уже высоко, бледным пятном светилось в тумане.

Мальчик вошел в кухню, — огонь В очаге угасал. Мать уже давно ушла. Но видно, что еще кто-то сидел у очага: высохшая земля была разрыхлена, а мать, наверное, не успeла подмести.

Кто же это мог быть? Видимо, Мсыгуда. Идя по воду, даже если за ее спиной пожар, все равно заглянет. И начинается... Долго выкладывает все, что слышала и не слышала... Наверное, мать торопилась, а Мсыгуда нервничала, что не успеет все сплетни рассказать, поэтому не счастье и постигло земляной пол.

Видно, мать очень спешила, раз не подметала пол.

А где же ягненок? Всегда он путается под ногами, а сейчас его не видно, Мальчик вышел из кухни, осмотрел двор — не видно его.

Каждое утро он щипал травку, а потом залезал на крыльцо жевал. Обычно корова, когда ее загоняли подоить, успевала пройтись по двору, похватать травы, а ягненок брезговал этой тра вой, ему хватало той, что росла между кольями изгороди, куда он мог дотянуться. (Между кольями забора, сделанного руками отца, только ягненок и мог просунуть головку. И нежная травка, растущая у забора, казалось, росла для него). Изгородь, поставленная отцом, до сих пор крепостью защищала их дом, их посевы, их самих.

Он позвал ягненка — тихо. Не веря своим глазам, еще раз огляделся. Двор был пуст. Будто кто-то сильно ударил в сердце оно замерло, отступило. Мальчик побежал к середине двора. Тумaн поднимался быстрее, уже достиг верхушки забора. Колья стояли, как выпрямившиеся солдаты, около них пусто. Мальчик оббежал дом и двор, везде пусто. Удивительно, неужели такой oгромный двор заполнял крохотный ягненок? Как сейчас пустынно! Ворота закрыты. Kaк он мог уйти со двора? «Видит бог, мы не выпускали его», — говорили колья изгороди, выстроившись солдатами. Всякое бывает, всякое бывает, может, он выскочил, когда открывали ворота. Такого никогда не было. Он не пойдет за чужим человеком и ни разу не уходил со двора.

Может, вдруг вздумалось ему? Мальчик выбежал за ворота и побежал к ахкаара — загону для телят.

Человек спокойно живет; все, что ему дорого, нужно, он привык видеть на постоянных местах. Настолько знает их обычное место, что может, протянув руку, с закрытыми глазами их найти; сердце его всегда на месте. Но может случиться и так: протянул руку и ощутил пустоту... Когда вдруг исчезает то, что он привык постоянно видеть и не задумывался, будет ли так завтра, будет ли так всегда, человеку кажется, что он только что родился, начинает узнавать мир. Словно очнувшись, заново открывает огромность и бесконечность мира. И видит, как нет конца миру, так нет конца бесконечному числу мест, куда могут попасть близкие ему, дoрогие, которых он привык находить рядом с собой. Поняв это, человек теряет спокойствие, появляется страх за любимых и близких. Он понимает, что они могут уйти, отдалиться от него, что сам он может стать далеким для них. Не так уж они принадлежат ему, как он думал.

Отец ушел. Правда, он не мог не уйти. Если б и можно было не уходить, он все равно не остался бы. Нет его, сегодня нет, и завтра нет.

Ушел и Лаша... Слыша сочное хрупание Лаша по утрам из-под навеса, мальчику в голову не приходило, что он может его не слышать. Он считал неизменным, непреложным, что каждое утро глядит в умные глаза коня, и вот он ушел. Лаша, безусловно, не хо тел уходить, но нашлись такие, которым он нужен, и увели его.

Он унес с собой свой запах, свое ржание, утреннее хрупанье, свою быстроту, спорящую с ветром, унес так же умные глаза и стройные ноги.

Но он ушел не один. Не только свое унес, но и часть мальчика. С тех пор и отношение мальчика к коню изменилось, он уже не любит его, а тоскует по нем.

И отец унес с собой очень много от мальчика.

Если столько будет от него уходить, может исчезнуть вся радость. Почему-то у радости больше всего путей для ухода, а когда она уходит, ее не схватишь, не удержишь.

Мальчик, подбежав к загону, увидал одинокого теленка, в полудреме отгонявшего мух. Теленок слышал его шаги, но даже не повернулся. Загон был маленький, больше в нем никого не было.

Может, Мсыгуда забыла закрыть ворота, а может, просто знает что-либо о ягненке.

Раз уж не нашел ягненка на обычном месте, во дворе, теперь может найти его в самом неожиданном месте. От загона мальчик поспешил к Мсыгуде. Он еще не совсем потерял надежду, но сердечко, как замерло тогда, так еще и не оправилось, ныло. Ког да он вбежал во двор Мсыгуды, собака, хоть и узнала его, не вставая с места, затявкала, словно давилась костью.

— Пошла, пошла, дура! — закричала из кухни Мсыгуда. Потом долго и, как показалось мальчику, притворно, кашляла.

Он проскользнул в кухню.

Мсыгуда, прислушиваясь, лежала, высунув из одеял обвязанную голову с красным носом.

— Это ты? — протянула она, потеряв всякую заинтересованность.

— Что с вами? — спросил мальчик, боясь начать с главного.

— Простуда, чтоб ей! — раздраженно буркнула она. — Посиди, посиди, видишь — одна я в доме!

Спешу, — упавшим голосом сказал мальчик.