Пастори лучше, чем кто-либо, знал Афарскую впадину. Приехав сюда в 1906 году, он в 1928 году первым пересек ее пешком с юга на север — подвиг, который после него не повторил и, безусловно, не повторит никто. Это он, Пастори, открыл среди прочего залежи калийной соли в Далоле. Он говорил на афарском языке так же бегло, как на итальянском, арабском, суахили и галла, завоевав доверие кочевников. Несравненный ходок, он совершил однажды попытку добраться до кратера Эрта-Але, на безуспешно. Тот факт, что даже он был изнурен жаждой во время подъема, хотя в то время Пастори не исполнилось еще и 40 лет, из которых 25 лет он прожил в Афаре, указывал на практическую невыполнимость этого предприятия.

Кстати, нам посчастливилось познакомиться с этим удивительным человеком незадолго до его смерти, последовавшей в 1972 году. Несколько дней мы провели вместе в Мэкэле. Пастори рассказал нам о своей необыкновенно бурной жизни. Вот один эпизод, свидетельствующий о том, какой это был ходок. В 1941 году англичане интернировали его как итальянского гражданина и отправили в лагерь в Северной Кении. Охрана там была не очень строгая — куда мог деться беглец в пустыне? Так вот, Пастори пешком прошел от Кении до Александрии — более 4 тысяч километров! Там он нашел шаланду, которая перевезла его в Турцию, а оттуда на другом баркасе он прибыл в Геную. Тем временем Италия вышла из войны, и север страны оккупировали немцы. Пастори вновь оказался в тюрьме, на сей раз немецкой… Он убежал и оттуда и с тех пор испытывает отвращение ко всем войнам, блокам и проявлениям национализма.

Когда война закончилась, он смог вернуться в любимые пустыни Восточной Африки. Хорошо, что военные действия прекратились, иначе он бы отправился туда пешком!

Теперь о технической стороне дела. Для того чтобы добраться до кратера Эрта-Але и спуститься вниз, потребуется 2 дня. Из-за необыкновенной сухости воздуха в Афаре — без сомнений, самой горячей точке планеты — усиленного ветром испарения человеку требуется в сутки не меньше 7–8 литров воды. Еще 1–2 килограмма провизии (это минимум) плюс спальный мешок, не говоря о фотоаппарате, блокноте для записей, компасе и геологическом молотке, — все это составляет уже неподъемный груз для среднего восходителя. И даже для такого, как Туллио Пастори…

Через несколько дней в лагерь прибыл наконец зафрахтованный нами вертолет. О приближении его сообщил далекий прерывистый гул, и звуки «таф-таф-таф» наполнили наши сердца буйной радостью. Мы высыпали наружу, во все глаза вглядываясь в выбеленное солнцем небо. И вот слева от конуса Афдеры показалась черная точка. С каждой минутой сухой треск возрастал, а муха увеличивалась в размерах. Удивительное испытываешь чувство, когда к тебе в забытое богом место опускается вертолет. Заброшенность и одиночество всегда усугубляются в соседстве с потенциальной опасностью — в пустыне, на вулканах, в полярных льдах, и появление крылатой машины воспринимаешь с особой благодарностью — как свидетельство того, что ты не забыт. К этому теплому чувству у меня еще примешивается восхищение, не прошедшее даже после сотен часов, проведенных в вертолете, восхищение изобретательским гением людей, создавших такую волшебную, виртуозную машину.

Пилот сошел на землю и, сдержанно улыбаясь, представился:

— Рене Глэз. Эфиопские воздушные линии.

Это оказался француз! Теперь уж точно у нас не возникнет языковых проблем. Назначая места встречи в столь неординарных местах, как кратеры вулканов или «точки» в пустыне, нужно быть твердо уверенным, что тебя поняли. Риск и так уже слишком велик, чтобы к нему добавлялась языковая путаница!

Первый наш полет был, естественно, к Эрта-Але. Нигде, ни на склонах, ни в овальном кратере, мы не обнаружили ни малейших следов извержения; нигде не было видно свежезастывшей лавы — ее гладкую черную поверхность нельзя спутать с растрескавшимися старыми базальтовыми полями. Напрашивался единственный вывод: активный процесс происходил в глубине питающего жерла. К сожалению, внутренняя его часть не просматривалась из-за дыма. Когда ветер отклонял дымовой султан в сторону, виден был лишь черный зияющий провал глубиной не меньше 300 метров.

Мы были разочарованы, и еще как! Однако, поразмыслив, я решил, что, даже если на дне этого громадного полукилометрового колодца и находился лавовый расплав, мы вряд ли заметили бы его при ярком тропическом солнце. Надо будет попробовать заглянуть туда ночью.

Это нам удалось сделать лишь на следующий год. Когда светило погасло, сквозь пелену дыма и прозрачных газов мы увидали под собой озеро расплавленного базальта.

Восторг моих спутников при виде зрелища, которое они дотоле наблюдали лишь на экране, был неописуем. Но не меньше их радовался я. Еще бы! Найти второе на всей планете озеро жидкой лавы, после того как 20 лет назад я обнаружил первое в Ньирагонго, — для профессионального вулканолога это несказанная удача. Я не мог, конечно, знать тогда, что через 6 лет мы обнаружим третье озеро Антарктического континента — на дне кратера сказочного вулкана Эребус…

К сожалению, в Афар мы приехали не для изучения вулканической активности. Главной целью была «архитектура» Земли, и значение Афара в системе глобальной тектоники уже начало выявляться. Вопреки тому, что писали поверхностные наблюдатели, становилось очевидным, что эта треугольная впадина не была частью системы разломов, зигзагом проходящих через всю Восточную Африку. За 6 лет работы мы не только не встретили здесь следов продолжений Большого Эфиопского рифта, но и, напротив, по мере изыскания все сильнее убеждались, что вся пустыня Данакиль находится в тесном родстве с Красным морем. А если так, то менялся весь угол зрения: вместо разлома целого континента мы имели дело с расширением океанического дна. Разница существенная!

На северном берегу озера Джульетти мы обосновались прочно, совершая оттуда регулярные вылазки на «джипе» и вертолете. Были осмотрены все точки, привлекшие наше внимание при изучении аэрофотографий. Вертолет позволял проделать огромный объем работы, важно было использовать его наилучшим образом, иными словами, выбирать наиболее важную цель и формировать поисковую группу таким образом, чтобы она привозила богатый урожай наблюдений и образцов. Мысль о том, что машина летает непродуктивно, повергла меня в отчаяние.

Работа начиналась уже в воздухе: голая пустыня хорошо просматривалась сверху, а исключительная молодость рельефа являла навостренному глазу многие характерные места. Окрестности вскоре сделались нам настолько знакомы, что об открытиях не могло быть и речи. Полеты в основном были строго утилитарными: доставить в выбранную точку группу, а в конце работы взять ее назад. Поэтому, чтобы сэкономить время лёта — «наши разорительные часы», как мы их называли, надо было каждый вечер ломать голову над маршрутами следующего дня.

— Рене, вы отвезете Франко и Жака в Бара-Улу, затем вернетесь, и мы с Жан-Луи отправимся… вот сюда. — Я тыкал острием карандаша в место на фотографии, служившей нам картой. — Потом вам придется полететь за Жаком и Франко и высадить их на этом отрезке. А мы часам к пяти пополудни будем вас ждать возле этого большого кратера.

Заметить человека в невообразимом хаосе очень нелегко. Если машина садится вторично в том же месте, где их оставила, то все в порядке: хороший пилот всегда запоминает ориентиры, а Рене Глэз был превосходный вертолетчик, как и четыре других пилота, которые помогали нам в последующих экспедициях. Но если свидание назначалось в новой точке, приходилось подавать машине сигнал с помощью оснащенного визиром зеркала, направлявшего с земли отражение солнца в кабину вертолета… Прекрасный и архиполезный прибор — в том случае, когда есть солнце! А в день, когда мы должны были ждать вертолет возле большого кратера, солнце исчезло…

Мы добрались туда с Жан-Луи после тяжкого дневного перехода: Рене нас высадил утром довольно далеко от большого кратера. Передохнув, мы начали обход широкого плоского цирка. Дело в том, что, рассматривая аэрофотографии, я подумал: «А не образовался ли он под водой?» На эту мысль меня навела его форма — ровный круг правильной формы с горизонтальным полом. Диаметр цирка в 10–12 раз превосходил высоту стенок. На месте мы обнаружили специфический пепел, который зовем на своем варварском жаргоне гиалокластитами, — явный признак подводного происхождения. О том, что вода была морской, свидетельствовали коралловые наросты: кораллы не развиваются в пресной воде.