Утром мы поднялись позавтракать на гребень. Там я сообщил своим коллегам неприятную новость: непредвиденные разливы лавы делали невозможным наше пребывание в колодце, а значит, и осуществление одной из главных целей экспедиции — отбор газов. Посовещавшись, решили не рисковать. Конечно, было ужасно обидно отступать, забравшись так далеко. Но выбор мог диктоваться исключительно рассудком, а не нашими желаниями, гордостью или безотчетной отвагой. Я восхищаюсь мужеством капитана Скотта и его людей, умерших голодной смертью на пути от Южного полюса к своей базе, но образцом для меня служит Шеклтон. За четыре года до Скотта ему хватило силы воли отказаться от покорения этого полюса по той простой причине, что запаса еды на обратный путь у него не было. А ведь его группа находилась всего в 175 километрах от цели… Благодаря своей героической, я бы сказал, мудрости Шеклтон не потерял ни одного человека. Следуя его примеру, я тоже во имя безопасности своих товарищей принес в жертву немало вершин и кратеров, обещавших дать нам интересную информацию: разочарованный вулканолог всегда лучше поджаренного! Увы, оставалось ограничиться исследованиями, которые можно было провести, не спускаясь в колодец.

Одни начали перетаскивать оборудование на террасу, другие страховать на спуске новичков: я строго-настрого запретил последним всякую самодеятельность. Однако на следующий же день Билл, уступив своим нетерпеливым подопечным, организовал связку человек из шести. Сам он уже несколько раз прошел по стенке туда и обратно и чувствовал себя очень свободно. И совершенно напрасно! За две недели до нас один молодой учитель сорвался на отвесном участке и, пролетев 150 метров, разбился насмерть, Караван Билла в свою очередь чуть не отправил к праотцам Курта Штауффера, шедшего ниже с тяжелым грузом: один из многочисленных камней, сорванных связкой, выбил ему плечо. Не будь Курт столь спокоен и опытен, чуда бы не случилось.

Я разозлился не на шутку. Вдобавок ко всему эти злосчастные туристы сбрасывают нам на голову камни! Билл покорно выслушал меня, признал свою вину, принес извинения и сказал, что он «больше не будет»… Ну, как можно долго сердиться на таких людей?

За несколько дней мы устроили на платформе если не комфортабельный, то вполне сносный лагерь. Сам я наотрез отказался служить гидом для туристов, но, на их счастье, среди нас таковые нашлись. Их стараниями скучающие молодые люди худо-бедно развлеклись, а то и почерпнули кое-какие знания. Правда, я сомневаюсь, что они когда-нибудь захотят вновь встретиться с нами. Честно говоря, мне их немножко жаль, и сегодня я почти ругаю себя за то, что был с ними так строг.

Работа шла своим чередом. Средняя величина теплового потока, идущего от озера, была измерена с помощью радиометра и оказалась в 2 раза выше, чем в 1959 году. Радиометр с двойным телескопом отказал. Трудно сказать, что было тому причиной — тряска или перевозка, сырость или едкие газы. Непросто сочетать в инструментарии вулканолога три качества: легкость, прочность и сложность… Газы мы отбирали на пробу прямо со стенки над выпуклой стороной северной цистерны. Разумеется, воздух и влага действовали на них на этих 50 метрах, но привередничать было грешно, так как, за редким исключением, никто до нас не имел доступа к столь близким к своему первоначальному составу эманациям.

Все эти манипуляции чертовски утомляли. В палатках можно было спать, но не жить, так что в плохую погоду мы страдали еще больше. К тому же первые дней пять были перебои со снабжением. Однажды мы целые сутки не получали воды и пили из лужиц. Когда причина перебоев выяснилась, я пришел в неописуемую ярость. Оказалось, что у некоторых туристов от ничегонеделания разыгрался ненасытный аппетит. Они или перехватывали еду на пути между кухней и местом спуска или растаскивали ее у самого спуска. Внизу мы тоже заметили, что туристы то и дело норовят подкрепиться и смочить горло, так что работникам на вечер оставались жалкие крохи. Потом мне сказали, что я бушевал, как лавовое озеро.

Воды для мытья нам не полагалось. В принципе при максимальной температуре 12 °C в этом не было ничего ужасного, да и минеральную пыль вполне можно было считать «чистой». Но нам приходилось изрядно попотеть, и мало-помалу мы начинали чувствовать себя грязными. Как-то вечером у нас не оказалось никакой еды, кроме консервированных сардин, и, открывая банку, Вавассёр облился маслом. Воды и салфеток не было, и он вынужден был мыть — или сушить — руки в вулканическом песке. Смешанный с маслом черный песок превратил Вавассёра в заправского кочегара. А на следующий день кто-то из наших увидел на растяжках палатки гостей мокрые полотенца и мочалки… Мы сдержались, но чаша терпения переполнилась. Я решил как можно быстрее показать кратер всем остальным туристам и просить их убираться на равнину, где их ждали бегемоты и львы национального парка. С собой мы согласились оставить только троих молодых людей и одну девушку, проявивших чуть больше любознательности, энергии и энтузиазма.

Как же привольно стало в грохочущем кратере после отъезда этой никчемной публики! Я до сих пор не уверен, что Билл понял, какая аллергия была у нас к его стаду. Десять дней спустя я мельком видел его в Гоме. Он улыбался, и по его виду никак нельзя было сказать, что он помнит о моих «извержениях», в частности после того, как камень, который столкнул один из его дурацких клиентов, рассек Вьюжару кожу на голове. Бедняга отправился в Гому, где ему наложили с десяток швов; вернулся он с настоящим тюрбаном из марли и бинтов.

К концу первой половины нашего пребывания в кратере я вдруг осознал, что озеро выходит из берегов только по ночам… Это случалось и в сумерки, но ни разу днем.

Надежда достичь дна кратера вновь затеплилась в душе. Увы, никто из моих спутников не поддержал меня, а некоторые прямо заявляли, что смысла в этой затее нет, так как результаты проведенной за короткий срок и малыми силами работы особой ценности не представят. Окончательного решения мы не приняли и продолжили свои усилия на платформе.

Наблюдая за разливами, я пытался уловить в них какую-нибудь закономерность. Ничего не выходило. Соответствия с морскими приливами и отливами не наблюдалось. Ответ на загадку надо было искать в чреве земного шара. В итоге я принял предложенное вулканом пари на следующих условиях: если обычный подземный ритм сохранится в течение еще одного дня, мы рискнем спуститься на следующий день перед полуднем, дабы испытать кратер в течение еще одного полупериода спокойствия.

В ту ночь мы насчитали с полдюжины разливов. Они смотрелись неодинаково с разных точек края колодца. Самое внушительное зрелище открывалось с юго-востока. Я никогда еще не видел такого стремительного потока лавы. Он выкатывался из небольшого озера на крутой склон, спускавшийся к фундаменту, подобному замку, — на фоне ослепительной лавы мы видели лишь его черный силуэт. Это был огромный кусок скалы, отвалившийся от нашей террасы. За крепостью несущийся со скоростью километров пятьдесят в час поток исчезал в таинственной бездне, разглядеть которую хотя бы краешком глаза нам так и не удалось.

Встав на заре, я нашел вулкан в его привычном состоянии. Оба наполненных расплавленной породой пруда кипели и плескались, а жерла между ними с ревом извергали газы и прозрачное пламя. День ушел на подъем аппаратуры, образцов и уже ненужной части лагерного инвентаря. Ночью, как обычно, продолжилась феерическая игра вулканических сил.

Назавтра утром все вновь было спокойно. Итак, если ничего не случится до полудня, мы предпримем попытку. По радиотелефону я попросил Бише предупредить тех, кого это могло заинтересовать. От него я узнал, что Зеттвог и Вавассёр ушли с вулкана. Позже, уже в Париже, Вава сказал мне, что они почувствовали себя безмерно уставшими и грязными; с Ньирагонго они направились к Альет де Мунк и до полуночи отмывались в озере Киву. «Это было божественно…», — вспоминал Вава.