Когда он узнал, что я из лагеря, то сразу проявил заметное сочувствие. Такое знакомство было как нельзя кстати. Но вскоре выяснилось, что он бывший белогвардейский офицер.

Пришлось пожалеть, что завязал с ним знакомство. Мое представление о белогвардейцах, основанное на комсомольском воспитании, разумеется, было самым неприязненным. Все же умудренный уже некоторым жизненным опытом, я не стал делать поспешных заключений. Решил получше присмотреться к нему. Тем более что другого варианта не было. Очень скоро пришлось убедиться в хлипкости и ограниченности моих предубеждений. Глеб Александрович проявил себя не только добрым, но и благородным человеком. А главное — человеком слова. Он расходовал на меня почти весь свой карточный паек, нередко оставаясь голодным.

Сначала было как-то неловко принимать его помощь, полагая, что он делает это, замаливая свои белогвардейские грехи перед солдатом Красной Армии. Его благотворительность могла быть вызвана угрызениями совести православного христианина за злодеяния в гражданскую войну. Помните, эти вырезанные на спинах пятиконечные звезды, выколотые штыками глаза!..

Но все старания убедить себя в его белогвардейской лютости, никак не удавались. Его образ и облик не соответствовали такому наработанному стереотипу. Чем больше узнавал его, тем больше убеждался в его душевной глубине и абсолютной порядочности. Во всяком случае облик Скворцова как «белогвардейца» зародил во мне серьезные сомнения в справедливости того, что закладывали в наши головы с самого детства. Действительность вносила серьезные поправки...

В моем осмыслении событий и моделировании предстоящего все больше утверждался аналитический метод. Он помогал мне в поисках истинного смысла этих событий и явлений. Он давал возможность находить выход из сложных, порой безнадежных ситуаций.

Через Скворцова я смог теперь отправить несколько писем в Сумы с обратным адресом. Ответа пришлось ждать довольно долго. Наконец пришло письмо. В нем, за прикрытием обыденных фраз, сообщался пароль для контакта со связником. Когда и как это произойдет, не сообщалось. Оставалось набраться терпения и ждать

Глеб Александрович Скворцов был одним из тех людей, расставание с которыми я пережил с болью и глубоким сожалением.

Откровенно говоря, эта странная, навязанная войной, авантюрная и малость с вывихом работа, была мне совсем не по нутру. И не столько по причине постоянной опасности (к этому можно привыкнуть), сколько из-за внезапных исчезновений: ушел, не простившись, с человеком, который для тебя сделал много хорошего, был открытым и искренним, а ты не имел права ответить ему тем же...

Лагерная охрана относилась к нам по-разному. Одни не выпускали резиновых палок из рук и по малейшему поводу сыпали удары направо и налево. Только держись — не свались. Другие были менее ретивы, а некоторые даже проявляли сочувствие.

К последним относился, например, охранник Гюнтер. Внешне нейтральный, сдержанный, он не только никогда не пускал в ход дубинку, но нередко, если это можно было сделать незаметно, помогал нам.

Еще до знакомства со Скворцовым я попытался осторожно выведать у Гюнтера: можно ли из лагеря отправить письмо на Украину «любимой девушке»? На что он ответил: «Надежды мало, но можно попробовать...»

Тогда я не решился воспользоваться его помощью, хотя он сам через какое-то время напомнил мне об этом. Мне показалось, что он с тех пор присматривается ко мне. Месяца через два, 8 ноября 1942 года, он предложил поработать у него в саду.

— В этом не было ничего необычного. Охранники часто договаривались с начальством и брали по воскресеньям не занятых на производстве рабочих для различных дел дома. Желающих поработать в огороде всегда было много: это обещало хоть какую-то прибавку к голодному лагерному рациону. А потом — возможность выйти за пределы зоны. " •

В воскресенье Гюнтер зашел за мной в барак, и мы отправились к нему. Он жил в небольшом домике на окраине города. Нас встретили его жена и мужчина средних лет — приятель Гюнтера, Эрнст. Втроем мы немного поработали в саду. А потом жена Гюнтера позвала обедать.

Беседа во время обеда была обычной, хотя Эрнст, как бы между прочим, упомянул имя своего тезки Эрнста Тельмана и вскользь нелестно отозвался о его тюремщиках — это было немало!

После обеда он отвел меня в другую комнату, и разговор принял совсем другой оборот. Эрнст назвал слегка искаженный пароль, сообщенный мне в письме из Сум.

Я ни о чем не расспрашивал его. Каждый понимал, что в условиях постоянной слежки и террора лучше было меньше знать о делах и связях другого. Никто не мог быть полностью уверен, что устоит против пыток гестапо...

Несмотря на угрозу смертной казни, время от времени стихийно предпринимались попытки вывода из строя оборудования, инструмента, замены взрывчатки в бомбах и снарядах песком. Как правило, все эти попытки заканчивались жесточайшей расправой. Причем кара ожидала не только исполнителей, но и многих непричастных. После таких попыток и без того жестокий лагерный режим еще больше ужесточался.

Когда стало известно, что я немного печатаю на пишущей машинке, меня определили на должность учетчика лагерного инвентаря и перевели в другой, больший по численности лагерь. Поместили в крохотную каморку на чердаке двухэтажного здания вахштубе. В мою обязанность входил учет мисок, ложек, матрасов, спецодежды и другого инвентаря в нескольких лагерях. Незаметная должность учетчика открывала доступ не только в лагеря, но и на производство.

Контакт с рабочими разных заводов давал возможность сбора сведений о производстве вооружения. Конечно, узнавать что бы то ни было оказалось делом совсем не простым и небезопасным. Любые сведения приходилось добывать по крупицам, ведя отвлеченные разговоры. Иногда собеседник начинал догадываться о смысле моих вопросов и проявлял готовность помочь. Каждый раз в таких случаях приходилось менять тему разговора и избегать дальнейших встреч, чтобы не нарваться на провокатора.

Наряду с довольно пассивной и безропотной массой в нашем лагере была небольшая группа активных людей. Они старались поддерживать друг друга, не унижались ради дополнительной порции похлебки, не выпрашивали у охранников недокуренных сигарет, держались с достоинством. Я замечал, что при каждом удобном случае они пытались как-то расшевелить остальных, подготовить к сопротивлению.

Возможно, кто-то из них догадывался, что я знаю немецкий язык, но по каким-то причинам скрываю это.

Однажды мне пришлось ремонтировать электропроводку в вахштубе. Мое внимание привлек разговор, доносившийся из кабинета коменданта сквозь неплотно прикрытую дверь. В разговоре была упомянута фамилия одного из активистов. Его подозревали в недозволенной заключенным связи с немецкой женщиной и в подготовке к побегу. Из разговора можно было понять, что конкретных доказательств у администрации пока нет. Подозреваемого решили спровоцировать. Я обо всем его предупредил, и расправа не состоялась. После этого мне стали доверять и даже предложили войти в подпольную группу. По совету Эрнста, мне пришлось отклонить это предложение, что, естественно, вызвало недоумение... если не подозрение.

Стало известно, что в одном из цехов начали производство крупнокалиберных снарядов, начиненных отравляющими химическими веществами. Состав ОВ держался в строгом секрете. В отличие от обычных артиллерийских снарядов эти имели цветные кольцевые полоски в различном цветовом и количественном сочетании — в зависимости от состава и концентрации отравляющего вещества.

Через Гюнтера Эрнст поручил мне собрать сведения об этой ядовитой начинке. Тут-то и пригодилось мое знакомство с инженером-химиком, бывшим моим соседом по нарам и столу. Он был единственным из лагерников, кто имел отношение к разработке новых химических веществ. Мне было известно, что немцы ценили его, как специалиста. Он пользовался некоторыми привилегиями, но и повышенным вниманием со стороны охранной службы. Это осложняло мою задачу и требовало большой осторожности. Павел Алексеевич, или «доктор», как звали его немцы, был скрытен и подозрителен. С товарищами по лагерю старался общаться как можно меньше, друзей не имел. Ко мне он почему-то проявлял некоторую благожелательность. Причиной этому, вероятно, были мои вишневые косточки и неподдельный интерес к его любимой химии и к знаниям вообще. Раньше, когда наши места в столовой и на нарах были рядом, мы часто беседовали на научные темы. Теперь это было более чем кстати. Чувствовалось, что «доктор» любил свою профессию и говорил о ней с увлечением. Надо было только незаметно перевести разговор на конкретные детали. К сожалению, «доктор» имел только косвенное отношение к химическим секретам немцев. И все же кое-что о составе начинки снарядов и бомб через него удалось установить.