Еще в донецких шахтах я обратил внимание на то, как примитивно велась очистка угля от кусков породы, неизбежно попадающей вместе с углем на транспортер. Там вдоль транспортера выстраивалась бригада женщин-глейщиц, и пока лента транспортера медленно продвигалась, они вручную отбирали породу. Ее случайное попадание даже в небольших количествах вместе с углем приносило значительный вред при выплавке металла. Здесь выборка породы также выполнялась вручную.

Мне пришла мысль для надежного и быстрого отделения угля от породы использовать различие их удельного веса. Попадая в резервуар с плотной жидкостью, более тяжелая, чем уголь, порода будет оставаться на дне. Применив метод флотации, можно обеспечить непрерывный процесс очистки.

Пользуясь дошедшим и до норильских лагерей всплеском поощрения рационализаторства даже среди заключенных, я составил описание, начертил технологическую схему процесса и передал как рацпредложение в БРИЗ шахты вместе с еще одним предложением: использовать металлургические расплавленные шлаки, выливаемые в отвал, для изготовления шпал, элементов шахтной крепи и других предметов.

БРИЗ принял оба рацпредложения, но дальше дело не пошло. Началась обычная волокита.

Желание распроститься с шахтой подтолкнуло меня на дерзкий шаг. И даже шантаж. Я заявил, что вынужден буду обратиться к руководству комбината или в Москву, поскольку уверен, что внедрение моего предложения в масштабах страны даст огромный экономический эффект и что препятствие внедрению может быть расценено как волокита или еще хуже... Я вел себя так, как все они вели себя каждый день и каждый час...

Тут реакция была мгновенной — я понял, что попал в цель (за волокиту с внедрением строго спрашивали даже с вольнонаемных!).

Используя замешательство начальника, я сказал, что не буду настаивать на внедрении, если он отпустит меня...

Получив недавно от него отказ, я мало надеялся теперь на его согласие — начальство не любит менять своих решений... Но на этот раз он пошел мне навстречу... Ведь лучше ничего не внедрять и даже упустить одного специалиста, чем внедрять, мучиться, набивать шишки, — а прибыли и премии все равно уйдут наверх.

Мне повезло — гражданин начальник от меня откупился, а я выскочил из шахты на поверхность.

Спустя несколько лет, я прочел в газете, что польские инженеры разработали установку для очистки каменного угля от примеси породы, основанную точно на том же принципе, который предлагал я. Что же касается другого моего предложения — об использовании расплавленных литейных шлаков, то оказалось, что многие западные страны уже сравнительно давно используют эти шлаки для производства различных предметов, вплоть до домашней мебели.

Странным предвидением (или предчувствием?) начался для меня этот год — 1953-й. В жизни вождя всех народов, слава Богу, последний! Его, Сталина, — я увидел во сне. Совсем не того, что проникновенно-заботливо смотрел со всех подретушированных портретов, с сильно увеличенным лбом, облагороженным овалом лица и притом не рябого. Предстал он перед мной в виде отлитой из золота огромной статуи. Монумент неожиданно завибрировал, покачнулся и рухнул, превратясь в огромную кучу мусора... Я не суеверен, но подобные сны не раз становились вещими.

Прошло совсем немного времени. И вот однажды неожиданно замолкли сразу все громкоговорители зоны. Вообще они работали постоянно и безотказно. Раздражали не меньше невыключае-мой даже на ночь яркой электролампы в камере. За что и были прозваны «наждаком».

И вот воцарилась тишина. Поначалу пугающая, рождающая непонятные предчувствия. Молчание громкоговорителей было недолгим. Зазвучала траурная музыка: Чайковский, Бетховен, Вагнер, Скрябин... — Тянули время... Создавали настроение. Одна мелодия сменяла другую. Но как ни странно, чем торжественнее и печальнее звучала музыка, тем легче и радостнее становилось на душе. Чувствовалось, что надвигается что-то значительное.

Наконец, первое сообщение, произнесенное скорбным голосом, с мировым надрывом — о тяжелой болезни любимого вождя. Люди повскакивали с нар, выходили из бараков. У одних на лицах предчувствие великой радости, у других панический страх. В эту ночь мало кто спал. Ждали очередного сообщения. Я с нетерпением ждал возвращения из шахты моего друга Василия Крамаренко, чтобы сообщить ему потрясающее известие. Когда он пришел, я по глазам понял, что он уже все знает. Мы крепко обнялись и долго молчали.

Не помню, чтобы я радовался чужой болезни, а тем более смерти. Даже убитые на фронте гитлеровцы вызывали у меня скорее жалость, чем злорадство. Хотя оснований ненавидеть их у меня было не меньше, чем у других.

Здесь, за колючей проволокой, с нетерпением ожидая сообщения о смерти Сталина, радовались, казалось, все. Одни выражали свои чувства открыто, другие их сдерживали. Боялись, а вдруг не свершится и все останется по-прежнему.

Василий и я сразу отправились к нашему хорошему приятелю — заведующему лагерной баней. Втроем заперлись в моечном помещении и, как ошалелые мальчишки, принялись скакать, барабанить по шайкам, распевать песни. Если бы кто-нибудь мог видеть нас со стороны!.. Да простит Господь, мы ликовали и радовались смерти человека... Нет! Не человека — страшного, кровавого чудища... Уже тогда мы знали: в его черный смертный список были занесены представители всех сословий и всех национальностей этой страны. И множество людей за ее пределами. У него были длинные руки. А туда, куда он не дотягивался, — добирались его подручные. Он не щадил ни стариков, ни детей, ни соратников, ни друзей молодости, ни близких родственников, ни своих собственных детей. Он присваивал чужие революционные, военные и даже научные заслуги и идеи, а потом уничтожал их авторов. Он отбил у людей охоту к труду, любовь к земле. По его указанию были обезглавлены вооруженные силы страны, уничтожен почти весь высший и средний командный состав Красной Армии. Истреблены или репрессированы наиболее талантливые представители науки, культуры, техники. Его авантюрная внешняя политика неизбежно вела к войне.

Он растлил сознание целого поколения, насаждая ложь, раболепие. С его благословения доносы на ближних были возведены в ранг доблести. Он превратил для многих Родину-Мать в мачеху-предательницу.

Об этом мы говорили и думали той ночью. Еще не было свидетельств Александра Солженицина, Василия Гроссмана, Юрия Домбровского и многих других...

Но ведь были глаза, уши. Был здравый смысл. Был наконец норильский лагерь, равно как десятки и сотни других лагерей. Едва ли в ту пору кто-либо мог представить себе масштабы сталинских преступлений, но не видеть их совсем?.. Не верю. Надо было очень хотеть не видеть, не слышать, не знать. Таких и сегодня тьма-тьмущая. •

Да, огромное количество свидетелей было уничтожено, но уцелевшие сотни, тысячи находились здесь, рядом со мной. Общаясь с ними, я получал бесконечные подтверждения бесчисленных преступлений, творимых Сталиным и его подручными.

Теперь вся эта огромная масса свидетелей томилась ожиданием...

И вот, наконец, свершилось! Сообщение правительственной комиссии: Сталин умер!

Лагерь ликовал. Никто не пошел в шахты. Все лагерное начальство, надзиратели и охрана переселились в зону. Внутри за колючей проволокой остались только заключенные.

На территории нашего лагеря, где были заключенные только по 58-й статье, отдельно от других стоял барак для уголовников, прислуживавших лагерной администрации. Он был отгорожен от остальной территории. Нам вход туда был запрещен. Обитатели же этого барака — привилегированные урки, могли свободно разгуливать по зоне, заходили на кухню с черного хода, уносили к себе полные котелки. В шахтах никто из них не работал. Перевели их к нам из других лагерей, где им грозила неминуемая расправа за издевательства над такими же, как и они, зеками, за стукачество и поборы. Среди них был особенно жестокий садист с несколькими судимостями за бандитизм, изнасилование и растление малолетних. В лагере, откуда его перевели к нам, он заведовал штрафным изолятором и был известен своими изуверскими расправами. Здесь для маскировки он носил темные очки.