Пребывание за колючей проволокой особенно тяжело и томительно в первые дни. Со временем к проволоке и к сторожевым вышкам привыкаешь. Суживается круг желаний. Жизнь идет от сигнала до сигнала. Сигнал — подъем, сигнал — на работу, сигнал — принятие пищи. Это самый желанный сигнал, потому что из всех лагерных желаний на первом месте несбыточная мечта — утолить голод. Вот и сейчас барак притих в ожидании...

Наконец долгожданный сигнал. Выстраиваемся с мисками. Сегодня на ужин «киршензуппе» (вишневый суп). Каждый получает черпак мутной розоватой похлебки. Вода и в ней косточки от вишен, аккуратно очищенных, без мякоти. Скорее всего отходы от производства повидла. Для такого супа ложка не нужна. Больше на ужин ничего не положено. Хлеб — смесь опилок и отрубей, выдается один раз в день. От такой кормежки быстро останутся кожа да кости. Только подумал об этом, слышу обращенные ко мне слова:

— Не продадите ли вы свои косточки?..

— Что?! — не сразу догадался, что имеются в виду не мои, а вишневые косточки...

Оказывается эти косточки, которые считаются несъедобными, являлись не только пищей, но и служили предметом торговли и мены. Одни их проглатывали, как говорится «живьем», другие раскалывали камнем, извлекая ядра. Кучку зернышек можно было обменять на сигареты или продать за несколько пфеннигов. Сосед по столу — инженер-химик поругал за то, что отдал косточки даром. Здесь у Круппа он работал в химической лаборатории. Понимая, что сведения о ведущихся в лаборатории исследованиях могут пригодиться, решил поддерживать с ним дружеские отношения и обещал впредь все косточки отдавать только ему.

Как ни тягостно было все время находиться внутри лагеря, вскоре обнаружились серьезные преимущества моего положения. Благодаря нескольким карандашным портретам лагерных охранников, сделанным мною по памяти, немцы сразу оценили мои художественные способности (еще бы — ведь сам Адольф Гитлер когда-то хотел стать художником!). Последовали заказы от лагерной администрации.

Осмелев, я сказал, что необходимы краски, кисти, холст...

Хитрость удалась: представилась возможность выходить в город — сначала в сопровождении охранника, а потом и самостоятельно. Видно так уж повелось, что в людях просыпается неуемная любовь к живописи и графике, когда «шедевры» с изображением их физиономий достаются им бесплатно. Самостоятельный выход в город стал возможным еще и потому, что я «выказал незаурядные способности* (так полагало лагерное начальство) в одолении немецкого языка. Правда, и в этом приходилось себя сдерживать, чтобы не попасть в штат лагерных переводчиков.

Больше всего запомнилось первое посещение города. Как война кажется чем-то противоестественным после мирной жизни, так и обычный, еще сравнительно мало тронутый войной город удивлял после фронта, плена, подвалов, казематов и лагерей. Люди, обыкновенные нормальные люди спешили по своим делам, дзинькали трамваи, работали магазины...

Вместе с сопровождающим мы сели в трамвай и отправились разыскивать все, что требовалось для рисования и живописи.

Окраины Эссена были застроены одно-двухэтажными коттеджами. Все они имели одинаковые двускатные черепичные крыши. Правда, их тональность менялась от темно-коричневой, почти черной близ заводов, до ярко-красной по мере удаления от них. Над невысокими домами возвышались готические шпили соборов. Я попросил сопровождающего — добродушного, уже не молодого немца — зайти в один из них.

Никогда прежде я не был в костеле. Органная музыка, прихожане, сидящие на длинных узких скамейках, похожих на школьные парты, строгий по сравнению с православными церквами интерьер — все это тоже было непривычно. Но больше всего поражал в городе сам мирный уклад жизни, хотя уже имелись разрушения от воздушных налетов. Нам попалось несколько домов, у которых взрывной волной сбросило черепицу с крыши. Над домом возвышался только скелет стропил с редкой обрешеткой. Это смотрелось как-то странно еще и потому, что почти все фасады были увиты вьющимися растениями. Нередко увиты настолько плотно, что трудно было даже определить из чего сделаны стены. Такие строения походили на старинные перевернутые остовы парусных кораблей или заброшенные замки.

На одной из улиц я чуть не налетел на человека, одетого в черный костюм, с черной плюшевой шапочкой на голове и специальным инструментом, который не спутаешь ни с каким другим. Это был трубочист. А встреча с ним, как помнилось еще из детских книжек, означала удачу и исполнение желаний...

Мы дошли до базарной площади. Здесь работали аттракционы. Под музыку взрослые и дети кружились на карусели. Вокруг нее почему-то не было никакого ограждения, даже маленького барьерчика. Подумалось, что сейчас какого-нибудь подвыпившего зеваку или, не дай Бог, ребенка зацепят пролетающие в считанных сантиметрах от толпы колесницы. Но этого не происходило. Да и подвыпивших не было видно.

Первые выходы в Эссен остались в памяти немногими отрывочными эпизодами. Мысль напряженно работала в одном направлении: как связаться с товарищами в Сумах?

Мы купили необходимые художественные принадлежности и направились к трамвайной остановке: время свободы подходило к концу. Но мой сопровождающий, видя, что город не произвел на меня особого впечатления, решил показать еще одну достопримечательность. Он повел меня на узенькую улочку. Кончалась она тупиком, а по обе стороны ее стояли обычные двух-трех-этажные дома. Старый конвоир с помощью жестов и нескольких русских слов пытался объяснить, что хочет показать что-то такое, чего я никогда еще не видел... Но ничего примечательного пока не замечалось, если не считать идущих навстречу мужчин, преимущественно немолодых, среди которых было немало инвалидов в солдатской форме.

Мы прошли еще совсем немного, и я увидел действительно нечто необычное. У подъездов домов стояли женщины. А вот удивительным было то, что каждая была буквально заштукатурена румянами и пудрой. Они зазывали всех желающих развлечься. Всего за пять марок. Едва мы оказались в поле их внимания, как я попал под перекрестный огонь: молодые парни сюда заглядывали, видимо, редко, а постоянными клиентами были пожилые солдаты и калеки.

«Дамы» выставляли напоказ свои прелести, которые и так все были на виду. Я испытывал нечто среднее между отвращением и жалостью к «нещадно эксплуатируемым» женщинам. Наше воспитание дало себя знать! Одна из нимф, приняв мою стойкость за нерешительность, устремилась ко мне, вытянув вперед ладонь с растопыренными пальцами, — это, видимо, был ее привычный жест взбадривания: взъерошить волосы и тем самым сразить клиента!.. Я попытался увернуться от ее натиска, но не тут-то было: грузная красотка, потеряв равновесие, всей тяжестью телес навалилась на меня и к тому же обдала одуряющим запахом своей безудержной косметики. Я еле выбрался из-под нее.

Вокруг раздавались ехидные смешки и патентованные шуточки (я никогда раньше такого от женщин не слыхивал!). Больше всех был доволен мой конвоир...

Чтобы обеспечить себе свободу передвижений и действий, я не жалел времени, выполняя заказы моих охранников. Портреты были до жути фотографичны; я знал, что навсегда теряю стиль и художественное чутье, но им эта фотографичность, похожесть нравилась!

Теперь, когда у меня появилась возможность самостоятельно выходить в город, я отправил с двухнедельным интервалом два письма в Сумы, естественно, без обратного адреса на конверте. В письмах адресованных «любимой девушке», сообщал о своем местонахождении. Но для получения ответа нужен был обратный адрес надежного человека в городе.

Во время одного из посещений магазина художественных принадлежностей мое внимание привлек посетитель, объяснявшийся, как показалось, с явно русским произношением. Я не ошибся: посетитель оказался русским эмигрантом. Глеб Александрович Скворцов эмигрировал из России в конце гражданской войны. Скитался по разным странам и в конце концов поселился в Париже. Там завершил образование, стал инженером-строителем. В Эссен приехал по контракту и уже несколько лет работал в какой-то частной фирме.