— Разве можно сравнить «эринацея» и «ежик»? Или «вероника» и «синюшка»? — заявил он с превосходством своих десяти лет. — Подумай сама, какие они смешные и нисколько не похожи ни на какую «эринацею».

Хотя он по-своему был прав, мне нравилось звучание новых слов. Я радовалась, что теперь мне известно, почему «vulpine» означает «лисий», «хитрый, как лиса». Так говорила мисс Грингейдж, хотя слово походило на «волчий» который, правда, звучал как «lupine». При виде «vulpus» под изображением лисы и «lupus» под рисунком волка все становилось ясно.

Наступили длинные жаркие дни, перемежаемые короткими холодными безоблачными ночами. Мы с Мэттом долго играли по вечерам, любуясь, как цвет неба из насыщенного ультрамарина превращался в изысканный индиго, пронизанный золотом. Наблюдали, как подмигивают нам звезды. А потом он всегда наступал, тот искусительный момент, когда тайны перевернутой чаши неба хоть и неохотно, но начинали раскрываться. Но Сьюзен уводила меня спать. Поэтому в один из таких вечеров мы спланировали приключение. Выбрали день в середине августа.

Я подгадала, когда миссис Годстоун отвернулась, и украла хлеб и холодную ветчину, завернула в клеенку и спрятала в самом холодном уголке кладовой. Вечером положила под подушку теплую одежду. После того как Сьюзен задула мою свечу и я услышала удаляющийся по коридору скрип ее левого ботинка, я тут же сползла с кровати, натянула платье и жакет и стала молча играть с куклами в полумраке, пока в доме все не стихло. Потом медленно, тридцать раз посчитала до шестидесяти и выскользнула из комнаты.

Дверь щелкнула, закрываясь, и я выждала, прежде чем спуститься по ступенькам через кухню и молочную кладовую, где спрятала еду. Вылезла в окно, которое перед этим оставила незапертым. Часть ветчины бросила собакам, чтобы не лаяли. Прислушалась к их шумному дыханию и звяканью цепей, после чего перебежала вымощенный двор и оказалась в парке. Безоблачное небо манило к себе, сверкающая луна пробиралась между звездами. На секунду я представила ее изогнутой спиной спящей рыбы в волшебном, усыпанном огоньками пруду.

Мэтт, как и обещал, ждал меня, спрятавшись за низкую изгородь. Мы пересекли парк и пошли по тропинке через лес, чувствуя себя единственными людьми на земле. Наши глаза постепенно привыкли к темноте, и мы ступали с такой же уверенностью, как другие ночные существа. Мэтт точно знал маршрут, потому что успел все выспросить у отца так, чтобы не вызвать подозрений.

— Я притворился, будто интересуюсь орхидеями, — объяснил он.

Сначала тропа была узкой и заросшей ежевикой, потом кусты стали попадаться реже, сменились березой, дубами и каштанами. Идти стало легче. И все же дурное предчувствие усиливалось. Грудь с каждым шагом все сильнее теснило. Я цеплялась за руку Мэтта, не понимая источника собственного страха.

— Эстер, прекрати, ты делаешь мне больно! — прошептал он.

— Мне это не нравится, — выдавила я.

— Тебе нечего бояться, — заверил Мэтт.

Но я заметила, что он тоже жмется ко мне.

— Вперед, — пропищал он. — Думаю, мы почти пришли. Отец сказал… ой!

Перед нами открылась поляна, а в центре ее — нечто похожее на гигантское, очень высокое дерево. Башня: странное, зловещее, одинокое сооружение. На секунду благоговейный страх помешал нам пошевелиться, но тут Мэтт потянул меня за руку, и мы выступили из убежища деревьев.

Обсуждая все позже, мы поняли, что это всего лишь летучая мышь, но нужно было видеть наш ужас, когда адское создание бросилось из темноты на нас. Мы посчитали, что это сам дьявол. Я вскрикнула и ринулась куда глаза глядят.

— Эсси, стой! — завопил Мэтт.

Я споткнулась и кулем повалилась на землю, ударившись головой. Долго лежала без сознания и наконец услышала плач Мэтта.

— Очнись! Сюда кто-то идет! — повторял он как заведенный.

Хлопнула дверь, донесся удивленный рассерженный голос мужчины и крик Мэтта:

— Беги, Эсси!

Но бежать я не могла. Потом почувствовала, как меня осторожно гладят по голове, и сразу поняла, что это отец.

— Черт побери, да это ребенок!

Я не смела пошевелиться. Он дотронулся до моего запястья, посчитал пульс и перевернул меня так, что голова оказалась на сгибе его локтя. Я открыла глаза и постепенно различила в темноте его лицо.

— Ты ушиблась? — спросил он и, должно быть, услышал, как я прошептала «нет», поскольку осторожно поднял меня на ноги.

Голова моя болела, и я споткнулась. Он прижал меня к себе, и через несколько минут мне стало легче.

— Почему, во имя Господа, тебе позволили расхаживать по лесу среди ночи? — тихо спросил он. — Может, послали тебя что-то передать? Кто-то болен или что похуже?

— Передать? Нет, — пробормотала я, сбитая с толку, но потом вспомнила про ветчину и обрадовалась, что предлог найден.

Я протянула ему полураздавленный пакет и оглянулась. Мэтта нигде не было видно. Хоть бы он благополучно добрался домой!

— С чего это они послали ребенка? — удивился отец, но я видела, что думает он о другом.

Отец сунул руку в карман, вынул часы на цепочке и повернул их к свету.

— Пойдем, — велел он, убирая часы. Взял мою холодную ладошку в свою, теплую, и повел к башне.

С ним я не боялась ничего!

— Я отведу тебя домой, но прежде мне нужно завершить кое-какие измерения.

У основания башни находилась дверь. Мы вошли и немедленно погрузились в прохладную темноту.

— Подожди, — велел он, и его голос обрел на удивление низкий тембр.

Очевидно, у него было огниво, потому что из искр разгорелось пламя. Он зажег маленький фонарь, и я восхищенно наблюдала игру света и теней на стенах. Винтовая кирпичная лестница поднималась перед нами. Отец жестом велел мне идти первой. Я встала на четвереньки и поползла. Пальцы замерзли от страха и холода. Я поднималась, кажется, целую вечность, но наконец мы внезапно оказались в круглой комнате с окнами, выходящими на четыре стороны света. Под окном стоял стол, на котором горел фонарь, и при его свете я впервые увидела мир комнаты, в которой сейчас сижу.

Я тут же вообразила каюту на большом корабле и почувствовала себя нехорошо, как в тот день, когда, бросив вызов Мэтту, взобралась на большую березу и ощутила, как она качается от ветра.

Деревянная лестница вела на потолок. Люк был открыт.

— Поднимайся выше, — раздался голос отца.

Я так желала угодить ему, что преодолела страх и схватилась за перила.

— Я не позволю тебе упасть, — мягко заверил он, почувствовав мой страх, и я стала подниматься, радуясь, что он идет за мной.

Мы вышли на маленькую кирпичную платформу с низким парапетом вокруг и навесом над головой, и там… о чудо! Он откинул парусину, открыв телескоп длиннее, чем грабли, и толще мужского бедра и направил его в небо.

— Садись. — Он показал на маленькую скамью.

Я с облегчением повиновалась, потому что голова кружилась все сильнее. Отец уселся на высокий табурет и, схватив подзорную трубу, прижал к глазу. Прошло несколько минут. Я украдкой поглядывала на него. Виднеющиеся за башней вершины деревьев вздыхали и бессонно ворочались в темноте. Шум ни на секунду не стихал. Откуда-то раздался крик совы, на который немедленно откликнулась другая. Издалека послышался противный лай лисы.

Рядом с отцом стоял столик, на котором лежали большая тетрадь, еще одни карманные часы и какие-то инструменты странной формы. Он взял один, поднял к небу и вслух прочитал цифры, которые тут же записал в тетрадь и повторил несколько раз.

— Готово, — произнес он наконец.

Глянул на часы и положил перо в стаканчик. И уже хотел отойти, но меня одолело страстное желание.

— Можно мне посмотреть? — выпалила я, забыв о застенчивости.