Как вспоминала жена А. Каледина, вернувшись с правительственного заседания, уже ушедший от власти атаман подошел к двери гостиной, где она сидела со своей гостьей, постоял с минуту и, не сказав ни слова, ушел к себе. Через некоторое время грянул выстрел. Каледин поступил так же, как Крымов, застрелившийся после провала корниловского мятежа, в конце августа 1917 г. Тогда Корнилов, получив письмо Крымова, написанное перед самоубийством, уничтожил его. Но предсмертное письмо Каледина, написанное Алексееву, сохранилось. Каледин, в частности, писал: «Казачество

идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага».

Выстрел в атаманском дворце еще не подвел черту под калодинщппои. Агония ее продолжалась. Иа другой день собрание депутатов от станиц и войсковых частей, съехавшихся на «войсковой круг», объявило себя властью и избрало войсковым атаманом А. Назарова. Походным атаманом был избран генерал Попов. Назаров тут же объявил мобилизацию казаков от 17' до 55 лет, разгромил в Новочеркасске Совет рабочих депутатов и объявил Ростов на военном положении. Казалось, ситуация меняется, и Корнилов переменил свое решение: Добровольческая армия пока осталась в Ростове. Однако «сполох», провозглашенный новым атаманом Назаровым, ничего уже не мог изменить.

В ночь на 9 февраля советские войска под командованием Сиверса начали штурм оборонительных укреплений у Ростова. Опасаясь полного окружения, вечером 9 февраля Корнилов приказал отходить за Дон. в станицу Ольгинскую. Весь штаб (генералы Л. Корнилов, Алексеев, Деникин, Романовский, Элъснер и др.) собрался в вестибюле дома ростовского миллионера Парамонова. Вооружившись винтовками и карабинами, пешком пошли по опустевшим улицам к покидавшим город добровольческим частям. Уходили Корниловский ударный полк подполковника Неженцева, Георгиевский полк полковника Кириенко, офицерские батальоны полковников Кутепова, Борисова, Лаврентьева, Симановского, юнкерский батальон капитана Парфенова, Ростовский добровольческий полк генерала Боровского, кавалерийские дивизионы полковников Гершельмана и Глазенапа, другие более мелкие части. Впереди вытягивавшейся колонны, состоявшей примерно из четырех тысяч человек, нескольких орудий и двух-трех десятков повозок, с винтовками и вещевыми мешками за плечами шли два бывших Верховных главнокомандующих русской армии, один командующий фронтом, начальники высших штабов.

Кто были все эти люди: помещики, капиталисты, владельцы больших имуществ и состояний? Были, конечно, и такие, но незначительное меньшинство. Большинство происходило из мещан, крестьян, разночинцев, офицеров и даже солдат ¹¹. Что же в таком случае толкнуло их па эту борьбу, в этот поход, в котором, они хорошо знали это, им придется воевать с собственным народом — мужиками, рабочими и солдатами?

Старая армия с ее укладом, сложившимся при царизме, для них была всем. Она подняла многих из них из низов, превратила в «благородия» и «превосходптельст-

ва», дала власть. Революция разрушила все это... И все же отнюдь не одни лишь «корыстные» соображения привели этих офицеров на Дон и повели теперь в поход на Кубань. Было здесь, конечно, и чувство патриотизма, воспитанное в них долгой традицией царской государственности. Многие ли из них могли тогда знать, что революция не только разрушение старого, но и путь к созданию новой России? Потребуется немало лет, чтобы осознать это.

Боевого духа не было ни у рядовых, ни у командиров. Алексеев перед уходом писал своим близким: «Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость божья...» Еще мрачнее было прощальное письмо Корнилова. «Больше, вероятно, встретиться не придется»,— писал он. Это его письмо оказалось пророческим.

* * *

При отходе из Ростова Корнилов еще точно не знал, куда он поведет добровольческие войска. Обдумывались две цели: донские зимовники, отдаленные места в степи, куда на зиму отгоняли табуны лошадей, или Кубань. Корнилов склонялся к зимовникам: туда намеревался идти и походный атаман Попов. Но в Ольгинской, как пишет Деникин, решили: надо идти на Кубань. Связь с ней старались установить еще раньше. Выслали на разведку прапорщика Зинаиду Горгардт. Она пробралась туда, вернулась, привезла нужные карты. Теперь решено было направить на Кубань генерала А. Лукомского, не ладившего с Корниловым, и генерала И. Ронжииа. Они уехали, но по пути угодили в плен к красным. Поэтому положение на Кубани для добровольческого командования было не совсем ясно. Однако доходившие сведения говорили о том, что в отличие от Дона на Кубани борьба между сторонниками Советской власти и поддерживаемым казачьей верхушкой Кубанским краевым правительством, сформированным Кубанской краевой радой, еще продолжается. Добровольческие генералы рассчитывали, что, пробившись на Кубань, они решат борьбу в свою пользу и создадут себе прочную военную и продовольственную базу. Впрочем, фактически до станиц Кагальпиц-кой и Мечетенской это решение еще не было окончательным. Только тут походному донскому атаману Попову было сказано, что добровольцы идут на Кубань. Обиженный Попов повернул на зимовники...

Поход Добровольческой армии, начатый 9(22) февраля в Ростове и закончившийся 31 марта под Екатерино-даром, вошел в историю под названием «Ледяного» с легкой руки одного из участников похода — Барташеви-ча. Но, строго говоря, «ледяным» он не был. Другие участники похода — например, уже известный нам Н. Львов, брат того самого Владимира Львова, который фактически спровоцировал разрыв Керенского и Корнилова летом 1917 г., и А. Богаевский — свидетельствовали, что «во льду» добровольцы были, может быть, несколько дней при переходе от аула Шенджий к станице Новодмитровской. Утром в эти дни было тепло, дороги развозило, днем шли дожди, а к вечеру, когда наступали заморозки, дороги обледеневали, дожди переходили в метель и двигаться порой приходилось по довольно глубокому снегу. Видимо, в те дни Барташевичу и привиделся образ добровольцев, скованпых льдом, но идущих вперед, в неведомую даль...

«Ледяной» поход стал одной из легенд «белого дела». Он вошел в белоэмигрантскую историческую литературу как образец его изначальной «идеологической чистоты». Идеализированные участники этого похода — «первопроходцы» — долгое время формировали представления о белогвардейцах, иногда проникавшие даже в советскую беллетристику или кино. Цветаевский цикл «Лебединый стан», вероятнее всего, был навеян «Ледяным» походом, в котором участвовал и муж М. Цветаевой — Сергей Эфрон: «Старого мира последний сон — молодость, доблесть, Вандея, Дон...»

Конечно, участникам похода пришлось преодолеть немалые трудности и проявить немало мужества. Но, как позднее вспоминали многие из них, ни тяжелые дороги, ни страшная грязь, ни морозы и метели не были главной причиной страданий. Хуже всего было сознание того, что на этой, своей земле они чужие. Почти повсюду население встречало их враждебно. Многие станицы отказывались дать добровольцам приют и продовольствие. И только угрозы Корнилова сжечь станицу и перевешать жителей заставляли подчиниться. Нередко добровольцы входили и в пустые селения: население в страхе уходило. А ведь добровольческое командование рассчитывало получить здесь пополнения. Но даже такой «певец» «Ледяного» похода, как Л. Половцев, должен был признать, что огромные станицы с населением в несколько тысяч человек в лучшем случае давали до 20—30 добровольцев.

Упоминавшийся уже А. Богаевский писал: «Бесконечно тяжко было сознание своего одиночества на родной земле...» По у многих «иервопроходников» это горестное чувство лишь усиливало злобу, стремление мстить «хамам». Участник похода Р. Гуль рассказывает о частых расстрелах пленных, добивании раненых, порках до тех пор, пока «пленные не были в крови». Такое поведение не было лишь произволом отдельных лиц. Сам Корнилов призывал: пленных не брать.