Большевики Дона (Советская власть в Ростове-на-Дону установилась уже 28 октября), опираясь на казачью бедноту, рабочих, «иногородних», солдат, начали борьбу с калединщиной, предъявили Каледину ультиматум с требованием уйти от власти. В ответ Каледин начал военные действия. В тяжелых боях калединцы, поддержанные небольшим отрядом добровольцев, уже сколоченным генералом Алексеевым в Новочеркасске, 15 декабря овладели Ростовом. Каледипские части двинулись к северу, стремясь захватить Донецкий угольный бассейн. Однако донбасская Красная гвардия оказала им упорное сопротивление. Примерно к середине декабря они были остановлены на линии Мариуполь—Юзовка— Ясиноватая—Дебалъцево—Каменская. Мятеж Каледина был локализован.
Началось некоторое охлаждение горячих «быховских» голов. Жизнь вносила свои прозаические коррективы.
Немалая часть казачьих верхов, «ожегшись» в боях с советскими войсками в Донбассе, стала склоняться к мысли о желательности прекращения «войны с Москвой» при условии некоего «сепаратного существования» Дона. С точки зрения этой заманчивой перспективы пребывание и расширяющееся формирование на Дону Добровольческой армии представлялись отнюдь не желательным моментом. С одной стороны, было ясно, что Москва пе смирится с существованием контрреволюционного, кале-динско-корниловского гнезда на своих южных границах, с другой — великодержавный шовинизм бывших царских генералов был слишком очевиден, чтобы легко поверить в их заявления о поддержке казачьей автономии.
Конечно, Каледин, тесно связанный с корниловским генералитетом и всем сердцем сочувствовавший ему, делал все возможное, чтобы сгладить возникающие шероховатости, но избегать их становилось все труднее. Причина этого коренилась в явно непредвиденной глубине социального раскола в самой казачьей среде. Казаки-фронтовики, возвращавшиеся на Дон, навоевались досыта и теперь отнюдь не стремились рисковать своими головами за осуществление сомнительных планов бывших царских генералов. С трудом, с оглядкой, но они всё с большим пониманием относились к требованиям казачьей бедноты, крестьян и рабочих Допской области, шедших за большевиками.
Тихий Дон бурлил, и это явилось, пожалуй, одним из главных факторов, усиливавших сепаратистские настроения казачьих верхов: при столь неустойчивом политическом положении втянуться вместе с добровольцами в тяжелую борьбу с Советской Россией означало бы безмерный риск потерять все.
Отнюдь не безоблачными оказались отношения и между двумя «вождями» формирующегося добровольчества — Алексеевым и Корниловым. По крайней мере три «черные кошки» уже пробегали между ними к моменту встречи в Новочеркасске в начале декабря. Еще до Февральской революции Алексеев, как мы помним, довольно настойчиво требовал расследования дела об ответственности за разгром и пленение 48-й дивизии Корнилова в Карпатах. Не проявил он никакого рвения и при назначении Корнилова командующим Петроградским военным округом в первых числах марта 1917 г. И, пожалуй, самое главное, что охладило отношения двух генералов,— это добровольное участие Алексеева в «ликвидации» корниловской Ставки по просьбе Керенского в первых числах сентября 1917 г. Ко-нечно, Корнилов сознавал, что этим поступком Алексеев смягчал удар, но тягостная мысль о том, что Алексеев так или иначе содействовал Керенскому, не покидала его. Генерал А. Лукомский в письме к А. Деникину, написанном весной 1920 г., утверждал, что Алексеев и Корнилов не переносили, а то и ненавидели друг друга. Алексеев не мог забыть слов, сказанных ему Корниловым в Могилеве при аресте корниловцев: «Помните, Ваше превосходительство, что Вы идете по опасному пути; Вы идете по грани, отделяющей честного человека от бесчестного».
Алексеев прибыл в Новочеркасск уже 2 ноября. Двухэтажный кирпичный дом № 2- бывший госпиталь — на Барочной улице стал колыбелью Добровольческой армии, и Алексеев был первым, кто стоял возле нее. К началу декабря под его командованием уже находилось до 250—300 добровольцев, в основном офицеров и юнкеров; при «армии» действовал комитет по снабжению, который доставал деньги самыми различными путями: помогали Каледин, ростовские толстосумы, «Совещание общественных деятелей», некоторые добровольцы («с видными именами») выдавали векселя в Р1овочеркасске, Таганроге и других городах Доиа. Правда, желающих стать «Миниными» было немного. Мало кто верил в возможности небольшого офицерско-юнкерского отряда, называемого армией, по-видимому, только потому, что неловко было двум бывшим Верховным главнокомандующим командовать воинской частью, поначалу не составлявшей даже полка. Но Алексеев, старый и больной, надо отдать ему должное, проявлял незаурядную энергию. Возможно, сознание своей «вины» за отречение царя, которое, как он считал, развязало «анархию» и способствовало разрушению русской государственности, двига-Л О им.
В Новочеркасск стали прибывать «общественные деятели» из Петрограда и Москвы. Появились здесь М. Родзянко, А. Гучков, П. Милюков, П. Струве, Г. Трубецкой,
М. Федоров, В. Шульгин, II. Львов и другие — кадеты и стоявшие правее. Их задачей было всячески содействовать Алексееву и другим генералам в организации армии и ее тыла, наладить связи добровольческого командования с контрреволюционным подпольем в Петрограде, Москве, а также с союзниками.
Однако, как это ни парадоксально, на первых порах получилось так, что прибывшие в Новочеркасск «общественные деятели» углубили разлад между Алексеевым и Корниловым. Алексеев — генерал с довольно широким политическим кругозором и дипломатическими способностями — считал необходимым сотрудничество с прибывшими политиками. Они между тем, усвоив определенные уроки из краха корниловщины, считали целесообразным создание при армии некоего политического руководства. По их мнению, провал корниловского движения в конце лета был во многом обусловлен одним лишь военным руководством, оказавшимся в окружении авантюристов типа Завойко и Аладыша. Но эта тенденция с самого начала натолкнулась на решительное сопротивление Корнилова и целой группы добровольцев. Из поражения первой корниловщины они сделали свои и как раз обратные выводы: в критический момент «политиканы» предали, и потому в дальнейшем от них следует держаться подальше, во всяком случае ставить их на надлежащее место.
На прибывавших из центра «общественных деятелей» здесь смотрели мрачно. «Провалили все, а потом драпанули под защиту добровольцев и донцов» — такие речи постоянно шли в офицерской среде. Ходили слухи, что кто-то из офицеров нанес «оскорбление действием» Гучкову; Родзянко не хотели давать квартиру, потом измазали ворота его дома дегтем.
Особенно враждебно здесь встретили Б. Савинкова. После «гатчинской эпопеи» Керенского—Краснова в сопровождении комиссара 8-й армии К. Вендзягольского он вернулся в Петроград, где установил связь с руководством «Союза казачьих войск» и, как писал К. Веидзяголъ-ский, с некоей «офицерской организацией», скорее всего «алексеевской». На конспиративной квартире член ЦК кадетской партии В. Набоков сообщил им о том, что в Новочеркасске идет сбор «патриотических сил». С фальшивыми паспортами Савинков и Вендзягольский через Москву, Киев добрались до Ростова, перешли линию фронта и наконец прибыли в Новочеркасск. Они были приняты Алексеевым, Корниловым и Романовским, который по-дружески посоветовал им: «Уезжайте отсюда безотлагательно... Здесь ваши враги сильнее ваших друзей».
По свидетельству одного из добровольческих мемуаристов, на Савинкова в Новочеркасске «была организована правильная охота с целью его убить». Вендзяголь-ский утверждал, что инициаторами этой охоты были «ближайшие тайные советники Корнилова» — хорошо известные нам по корниловским дням В. Завойко и Доб-рынский. Как видно, они не забыли своего главного конкурента в борьбе за «душу Корнилова» летом семнадцатого года. По некоторым данным, Завойко здесь, в Новочеркасске, затеял новую авантюрную интригу с целью... сместить Каледина с атаманства и заменить его Корниловым,
