Крымов просил начальника штаба Ставки генерала А. Лукомского перебросить его корпус на пути, ведущие к Могилеву, Москве и Петрограду, или в крайнем случав включить его в состав 8-й армии Корнилова, действо-' вавшей на Юго-Западном фронте. Он лично побывал в штабе Корнилова, но вернулся в Кишинев (где находился штаб 3-го конного корпуса) раздосадованным: Корнилов склонялся к тому, чтобы сначала одержать несколько побед над немцами, «а уже после этого расправиться с керенщиной и Петроградским совдепом».

Такой подход нервировал Крымова, и, по имеющимся данным, он некоторое время не считал нужным сообщать Корнилову о своей организации, по-видимому не исключая возможности самому возглавить «движение». Только после того как Корнилов был назначен командующим Юго-Западным фронтом, а затем Верховным главнокомандующим (а это произошло в июле), Крымов признал его первенство. Но решительность Крымова, его контрреволюционная агрессивность, почти откровенный монархизм делали «крымовскую организацию», пожалуй, наиболее правой в составе всего фронта будущей корниловщины. Можно было бы сказать, что Крымов был большим корниловцем, чем сам Корнилов. И не этим ли объясняется, что Керенский, по-видимому осведомленный о настроениях Крымова, одним из главнейших условий соглашения с Корниловым относительно переброски 3-го конного корпуса к Петрограду (в конце августа) ставил отстранение Крымова от командования? Корнилову он, по-видимому, еще кое-как доверял, Крымову — нет.

Бросим теперь самый общий, «подытоживающий» взгляд на деятельность тех правых сил, которые поставили задачу не только пресечь дальнейшее развитие и углубление революции, но и решительно повернуть события вспять, к дофевральским рубежам. К лету 1917 г. эти силы уже вступили в этан консолидации и организации, но деятельность их тогда можно было бы охарактеризовать как «вялый старт». Благоприятной ситуации для их активности пока не было. Еще только шел поиск «крупной личности», способной стать во главе, еще правые, реакционные силы не преодолели своей политической изоляции. Пролетариат все решительнее шел за большевиками, буржуазные круги «кадетизировались», а кадеты, вынужденные считаться с общей революционной обстановкой, все еще держались политики коалиции с правыми социалистами. Между этими флангами колыхалась огромная мелкобуржуазная масса, ведомая меньшевиками и эсерами. В ходе Февральской революции эта масса, обладающая естественным механизмом приспособленчества и адаптации, «революционизировалась». Однако при другом стечении обстоятельств она могла столь же быстро и «контрреволюционизироваться».

Национализм и шовинизм — лучшее, опробованное средство для такого рода метаморфоз. Реакция, антибольшевизм, несомненно, делали ставку на них...

ф # #

Еще в декабре 1916 — январе 1917 г. царское правительство по согласованию со своими антантовскими союзниками приняло решение о проведении весной 1917 г. наступления на русско-германском фронте. В сочетании с действиями союзных войск на Западе оно должно было привести к полному разгрому Германии. Николай II связывал с этим наступлением большие надежды. Он надеялся, что успех наступления, победа в войне, подняв волну казенного патриотизма и шовипизма, «снимут» давление либеральной оппозиции и серьезно ослабят массовое революционное движение. Февральская революция опрокинула эти надежды. Однако по мере развития последующих событий идея наступления, способного реализовать не только и даже не столько стратегические, сколько политические расчеты власть имущих, ожила вновь, на этот раз в умах министров Временного правительства. Член ЦК кадетской партии В. Маклаков так сформулировал планы, связанные с наступлением: «Если нам действительно удастся наступать... и вести войну так же серьезно, как мы вели ее раньше, тогда быстро наступит полное выздоровление России. Тогда оправдается и укрепится наша власть...»

Меньшевики и эсеры готовы были согласиться с этим. Эсер В. Станкевич также считал, что наступление необходимо, поскольку только ценою войны на фронте можно «купить порядок в тылу и армии». Но в наступлении был и немалый политический риск. А если оно окажется неудачным, если его ждет провал? Ведь Временное правительство и поддерживавшие его партии не могли не понимать, что солдат хотя еще и держал штык наперевес, но он уже вот-вот готов не только воткнуть его в землю, но и повернуть против тех, кто гнал его через колючую проволоку, на германские пулеметы. Что будет, если именно это случится как результат поражения и разгрома? Не вызовет ли тогда провал наступления на фронте новый подъем революционной волны? Буржуазные политики, конечно, вполне сознавали реальность такого исхода. Но еще существовала уверенность, что у власти достанет авторитета и сил, чтобы остановить эту волну, взвалив вину за военную неудачу на саму революцию, на партию большевиков, подорвавших якобы военные усилия правительства и генералитета.

Так или иначе, но ждать было нельзя. Сам ход событий властно требовал от правительства действий для стабилизации режима. Напрасно буржуазная и правосоциалистическая пресса, митинговые агитаторы кадетов, меньшевиков и эсеров убеждали рабочих, солдат и крестьян, что с созданием коалиционного правительства момент решения наиболее острых проблем — достижения мира, ликвидации помещичьего землевладения, улучшения условий жизни рабочих и др.— приближается. Время шло, а слова и обещания оставались словами и обещаниями. Коалиционное, буржуазно-социалистическое правительство на практике также не сделало ничего, чтобы обрести доверие масс. В итоге пропаганда большевистских лозунгов — мир, земля, рабочий контроль, осуществление которых было возможно только в случае разрыва коалиции меньшевистско-эсеровского руководства Советов с буржуазными партиями и перехода всей власти в руки Советов,— эта пропаганда находила все больший массовый отклик.

В такой ситуации Временное правительство не могло не попытаться переломить ход событий. В наступлении на фронте оно и видело чуть ли не единственное средство такого перелома. Выбора, по существу, у него не было. Нужно было идти и на риск. Особенно усердствовал военный министр Керенский. Казалось, он превзошел себя. По нескольку раз в день выступал на солдатских митингах. Одетый в полувоенную форму без знаков отличия, поднимался на наспех сколоченные помосты (или прямо с сиденья открытой машины) и говорил, говорил речи. У него были немалые ораторские способности, приятный баритон, близорукость придавала ему выражение добродушия и доверчивости. Он говорил, что его министерские полномочия, обязанности государственного деятеля, к сожалению, не дают ему возможности встать в ряды наступающих войск и геройски погибнуть в бою за новую, свободную Россию. Керенскому бурно аплодировали, нередко даже выносили на руках, но, как правило, это была лишь чисто внешняя, непосредственная реакция. Керенский уезжал, обаяние рядом стоящего «кумира» исчезало, оставалась суровая необходимость завтра или послезавтра идти под огонь германских пулеметов... Но июнь—июль были, пожалуй, апогеем карьеры Керенского. Его «звезда» поднималась, и он верил, что победоносное наступление доведет ее до зенита.

Между тем 3 июня в Петрограде начал работу I Всероссийский съезд Советов, па котором меньшевики и эсеры еще располагали решающим большинством. Один за другим поднимались на трибуну их лидеры, доказывая и убеждая, что у революционной демократии нет иного пути, кроме соглашения, коалиции с буржуазией, буржуазными партиями. Через несколько дней съезд большинством голосов принял резолюцию доверия Временному правительству. Но происшедшие вслед за тем события показали, что резолюции съезда, принятые меньшевистско-эсеровским большинством — это одно, а па-строения масс — это нечто иное.

По решению президиума съезда и Исполкома Петроградского Совета на 18 июня была назначена массовая демонстрация, которую лидеры меньшевистско-эсеровского Исполкома, избранного съездом, рассчитывали провести под своими лозунгами, продемонстрировав силу и влияние. Большевики приняли участие в этой демонстрации под своими лозунгами, веря, что массы рабочих и солдат поддержат их. Короче говоря, демонстрация 18 июня практически должна была стать пробой сил политических партий, боровшихся за влияние на массы. Вопрос фактически стоял так: за Временное правительство — значит, за продолжение политики торможения революции и укрепления буржуазного режима, за переход власти к Советам — значит, за продолжение революции, перерастание ее в социалистическую, способную удовлетворить самые насущные требования народа.