Так или иначе, но мы справились, — справились и без этого великого человека, который потом на нас же и обрушился.
— Что вы сделали с моими товарищами по оружию? — кричал он. — Что вы сделали с миром, который я вам оставил? — И так далее и тому подобное.
Его мир!.. И он смел называть «миром» эту комедию в Раштадте! Что же до его товарищей по оружию, то он бросил их в Египте. Какая у человека должна быть дерзость и какими идиотами и трусами должен он считать всех остальных, чтобы упрекать за тс беды, в которых сам повинен? И, видно, он был прав, ибо он своего добился! А это главное для мошенников и глупцов. Приходится все же признать, что многим людям напористость помогла стать гениями.
Но продолжим наш рассказ.
Кампанию 1799 года начал Журдан. Его армия занимала все пространство от Майнца до Базеля в Швейцарии. Весь наш край был наводнен войсками. Внезапно их стянули всех в долину Эльзаса, из Меца прибыл генерал со своим штабом, пересек наш город, как раз когда начал стаивать снег, и на другой день, 1 марта, к вечеру, мы узнали, что он перешел у Келя через Рейн; что следом за ним, у Гунингена, перешел через Рейн генерал Ферино, командующий правым крылом; что артиллерия, кавалерия и пехота — все перешли по мостам на ту сторону, а в Страсбурге остался лишь небольшой гарнизон. Последние из отставших спускались по савернскому косогору, и вскоре вся армия — правое крыло, центр и левое крыло — была уже в Германии. После гомона и оживления наступила необычная тишина, казавшаяся с непривычки даже странной. Город выглядел печальным и заброшенным. Все ждали известий. Первой пришла прокламация Директории.
«ПРОКЛАМАЦИЯ ИСПОЛНИТЕЛЬНОЙ ДИРЕКТОРИИ
Войска его императорского величества, в нарушение договоренности, достигнутой в Раштадте 1 декабря 1797 года, перешли через Инн и вышли за пределы наследственных владений императора. Этот маневр был произведен одновременно с передвижением русских войск, которые уже находятся в пределах Австрийской империи и не скрывают своих намерений напасть на Французскую республику и сразиться с ней». И так далее и тому подобное.
Под конец в прокламации говорилось, что, как только русские войска покинут Германию, покинут ее и наши войска.
Я не стану описывать вам все ужасы этой долгой кампании, когда война снова бушевала на обоих берегах Рейна, и не стану рассказывать про взятие Журданом Мангейма и вторжение его войск в Швабию; про вторжение Массена в Граубюнден, завоевание Куара и всей долины Рейна от его истоков у Сен-Готардского перевала до Констанцского озера; про вторжение Лекурба в долину реки Инн и занятие его войсками Энгадины; про то, как французские армии, находившиеся в Неаполе и Дюссельдорфе, как бы протянули через Альпы друг другу руки. Не стану я рассказывать и про то, как Журдан потерпел поражение при Штоккахе и отступил во Франконию; как Массена и Лекурб из долины Инна и из Мюнстера повели генеральное наступление на Форарльберг; как Массена назначили командующим армиями в Швейцарии и на Дунае, а также вспомогательной армией; как были прерваны переговоры в Раштадте, а наши представители Боннье и Робержо убиты австрийскими гусарами, подкараулившими их ночью на дороге.
Все это хорошо известно! Меня там не было. Другие — те немногие, кто еще остался в живых, — могут рассказать вам о бездонных пропастях в высокогорных Альпах, где шли тогда бои; об узеньких мостах через пропасти, которые приходилось отвоевывать врукопашную; о стремительных потоках, уносивших и мертвых и раненых; о переходах по снегу, через ледники, где раньше бывали лишь орлы. Да, тут есть о чем рассказать, ибо это была великая кампания, — кампания, участников которой вдохновлял республиканский дух! Я же могу поведать вам лишь о том, как к нам в город прибывали обозы; как все госпитали полны были солдат, обмороженных, раненых, изнуренных голодом и усталостью, ибо никогда еще не терпели мы такого недостатка во всем; как после убийства наших представителей австрийскими гусарами тысячи молодых людей, пылая жаждой мести, совсем как в 92-ом и 93-ем годах, отправились на войну.
А пока шли эти тяжелые бои, у нас провели выборы VII года и члена Директории Ревбеля заменили аббатом Сийесом, который целых шесть лет отсиживался в Болоте, а потом — среди интриганов и трусов, заполнявших оба Совета. Впрочем, Сийес даже похвалялся этим. Он говорил: «Другие посылали друг друга на гильотину, а я жил себе да жил». В свое время он произнес два или три блестящих афоризма, которыми восторгалась вся нация, но какой в этом прок, если потом ты так низко пал. Вот вам доказательство того, что ум и сердце не всегда бывают заодно.
Говорили, что у Сийеса есть наготове великолепная конституция, а коль скоро конституция III года уже отслужила свое, решено было сделать его членом Директории в надежде, что он придумает что-нибудь новенькое, — французы ведь любят всякие новшества, а кроме того, они любят оракулов. Сийес же вполне мог сойти за оракула. За свою жизнь я видел пять или шесть таких оракулов, и все они плохо кончили.
После выборов VII года, в которых народ, лишенный прав, уже не участвовал, в оба Совета прошло несколько так называемых патриотов. Вот тут-то впервые появилось имя Люсьена Бонапарта[214]; у нас уже были Жозеф Бонапарт[215] и Наполеон Бонапарт, — не хватало Люсьена. Подумать только, как повезло Бонапартам, когда Франция завоевала Корсику! У себя на острове они были бы фермерами, чиновниками, мелкими буржуа и почитали бы себя счастливыми, если бы могли сводить концы с концами и имели на пастбище среди скал несколько коз; во Франции же они желали быть председателями Советов, послами, главнокомандующими. Как видно, французы считают, что сами они слишком глупы и не могут быть правителями в своем стране, а потому и приглашают править иноземцев.
Новые члены Советов, вознамерившись разделаться с Директорией, потребовали от нее отчета. Они заставили Трейяра подать в отставку и на его место назначили некоего Гойе. Очень им хотелось заставить уйти и Ларевельера с Мерленом, а на их место посадить своих людей, но оба директора подняли страшный крик: «Вы что, хотите отдать Францию на откуп семейству Бонапартов?» Это помогло им продержаться еще несколько дней. Но против них началась такая травля, что долго выстоять они не смогли, и 18 июня 1799 года оба подали в отставку. Директорами были назначены жирондист Роже Дюко[216] и генерал Мулен[217], о которых в народе ровным счетом ничего не знали; из старой Директории остался один Баррас, покровитель Бонапарта и позорище нашей республики.
Всех министров сменили. Теперь у нас Робер Линде ведал финансами, Фуше — полицией, Трейяр — иностранными делами, Камбасерес — юстицией и Бернадотт — военными делами. Эти перемены, происшедшие 30 прериаля, не вызвали никаких волнений, — пусть буржуа дерутся между собой: 18 фрюктидора Директория нанесла удар Советам, теперь Советы нанесли удар Директории. Народ смотрел и ждал своего часа. Ему нужен был только вождь, но коль скоро Мараты, Дантоны и Робеспьеры почили в мире, на первое место выступили солдаты. Если Бонапарт знал об этом, то, наверно, жалел, что уехал в Египет, а военный министр Бернадотт, наверно, ликовал: у этого гасконца были все козыри на руках, ибо якобинцы делали на него ставку.
Шовель, несмотря на свое увлечение прививками, снова стал читать газеты и больше всего возмущался Сийесом: он считал его человеком двуличным, способным пойти на сговор с кем угодно, лишь бы уничтожить республику и провести свою знаменитую конституцию, о которой все говорили, хотя в глаза ее не видели, ибо господин аббат Сийес обсуждал ее только со своими друзьями, заранее зная, что республиканцы все до единого будут против.
Но пока интриганы делили между собою места, а про народ и думать забыли, точно его и не существовало, дела в государстве шли все хуже и хуже. Если бы от этих господ, которые заботились только о своем благе, зависело спасение Франции, ее, наверно, растащили бы по кусочкам наши враги. К счастью, народ, — как всегда в минуты опасности, — был начеку.
