Многие при этом добавляли:
— Примкнем-ка лучше к льстецам. Тогда будут у нас и тепленькие местечки, и чины, и пенсии, а наши дети будут жить припеваючи за счет тех, у кого от гордости не гнутся колени.
Однако продолжим наш рассказ, — не стоит на этом задерживаться, ибо не слишком все это весело, как поразмыслишь.
После отплытия Бонапарта несколько дней газеты только и писали что о наших внутренних делах, о захвате верхнего Валлиса нашими войсками, о назначении Бернадотта послом в Батавию, однако думали все лишь о нашем флоте, об опасностях, какие подстерегают его на море, ибо англичане, уж конечно, начнут преследовать наши корабли и дадут нам бой. Но оттуда не поступало никаких вестей. И от этого молчания, — а ведь речь шла о многих тысячах человек, добрых гражданах, отправившихся в опасное плаванье, — сердце сжималось в груди. В газетах говорилось о деятельности наших комиссаров в Цюрихе по розыску новых сокровищ; о том, что из крымских портов вышел русский флот в составе двенадцати военных кораблей и четырнадцати фрегатов, намеревавшихся напасть в открытом море на наши суда; о блокаде англичанами порта Флессинген; об аресте гражданина Флика, редактора «Газеты Верхнего Рейна», по распоряжению командующего нашей армией в Швейцарии генерала Шавембурга, и о многом другом, казавшемся нам таким незначительным по сравнению с тревожными вестями, которые давно не давали нам покоя.
А о флоте — по-прежнему ни слова!
В ту пору один Рапина вызывал не меньше толков, чем Бонапарт, и газеты уделяли ему не меньше внимания. Ему вечно не хватало денег, и швейцарцы кудахтали, как курица, несущая яйцо, но все равно мысль о флоте затмевала все остальное и люди тревожились, ибо никто о нем ничего не знал. Наконец 8 июля, через каких-нибудь полтора месяца после отплытия кораблей из Тулона, мы узнали, что наши войска овладели островом Мальта и что мы потеряли при этом всего трех человек, а русскому посланнику наряду с восемьюдесятью офицерами, находившимися в крепости Мальты, предписано в трехдневный срок покинуть остров. Известие это навело многих на мысль, что теперь не только австрийцы и англичане будут против нас, но также и русские.
А в Раштадте тем временем продолжались совещания. Нам уступали левый берег Рейна и отдавали Майнц в обмен на Венецию, но наши представители требовали еще Кель и Кассель на правом берегу, а кроме того, настаивали на разрушении крепости Эренбрейтштейн, которую, несмотря на переговоры, продолжали осаждать наши войска.
Со своей стороны, немцы не желали отменять право на владение дворянскими и церковными угодьями на левом берегу Рейна, который уже уступила нам Австрия; таким образом получалось, что в одной и той же республике будут действовать разные законы: те, которые существовали до 89-го года, и те, которые были введены после 89-го года, а это уже противоречило всякому здравому смыслу. Кроме того, надо было условиться о таможенных и дорожных пошлинах, о строительстве новых мостов между двумя Бризаками, — словом, переговоры до того затягивались, что им не предвиделось конца.
Поскольку переговоры эти происходили всего в нескольких лье от нас, а от отмены старинных дорожных пошлин, от установления свободной навигации по Рейну, от раздела между государствами вод и островов должна была выиграть наша торговля, весь Эльзас и вся Лотарингия живо интересовались тем, как там шли дела.
Бонапарт же не пожелал этим заниматься: слишком это было мелко для столь великого гения. Он метил дальше, в Индию! Пусть наши представители как хотят справляются на конгрессе с Меттернихом[205], хитрецом из хитрецов среди немцев.
Конгресс прозаседал весь год, хотя то и дело возникали слухи, что совещания прерваны. Знаменитый мир в Кампо-Формио, который заключил генерал Бонапарт и благодаря которому он так прославился, право же не стоил того, чтобы отправлять за море такую великолепную армию, такой великолепный флот и такое множество генералов во главе с ним самим.
Кому нужен такой мир, если нет сил его поддерживать? Поэтому наша Директория и не очень-то на него рассчитывала. Восстановление соляного налога, введение подати с количества окон и дверей, разрешение продать еще на сто двадцать пять миллионов государственных земель, которое Директория получила от Советов, декрет, принятый Советами по докладу Журдана о принудительном наборе в армию граждан в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет, — все это показывало, что стране нужны люди и деньги, и притом быстро. Но низость никогда еще не пробуждала в народе энтузиазма, и Директория отлично это понимала: время волонтеров и патриотических подвигов прошло. Когда конституция ничего не дает народу, его приходится насильно гнать на войну. В такую пору родину подменяет человек, который одерживает победы и раздает пенсии.
Изо дня в день, из недели в неделю, тридцать тысяч семейств ждали вестей из Египта. Казалось уже, что их всех поглотило море, как вдруг 15 сентября 1798 года, через четыре месяца после отплытия экспедиции, мы прочитали в «Мониторе», «что генерал Бонапарт, высадившийся 23 мессидора в Александрии, заключил договор о дружбе с арабскими вождями; затем он двинул свои войска на Каир и 5 термидора во главе армии вступил в город, а теперь, овладев всем Нижним Египтом, двинулся дальше; что эскадра адмирала Брюйеса[206], стоявшая на якоре в заливе Абукир, уже собиралась вернуться во Францию, но тут появилась английская эскадра, превосходящая ее по количеству и классу судов; завязался бой, который обе стороны вели с упорством, беспримерным в истории; во время этого боя взлетел на воздух адмиральский корабль, два или три других затонули, несколько кораблей, как английских, так и французских, сели у берега на мель, а остальные французские суда хоть и держались на воде, но были полностью выведены из строя».
Думается, нет нужды описывать, какие лица были у тех, кто читал этот отчет.
— Значит, — сказал Шовель, — у нас нет больше флота, лучшие наши войска находятся за шестьсот лье отсюда, в песках, среди арабов и турков, не имея возможности ни вернуться во Францию, ни получить подкрепление, чем, конечно, не замедлят воспользоваться англичане, итальянцы и немцы и все вместе навалятся на нас. Мы уже имели дело с одной коалицией во времена Учредительного и Законодательного собраний, а потом Конвента, теперь будем иметь дело со второй. Вот когда мы до конца насладимся благами, которые даровал нам гражданин Бонапарт.
Вскоре после страшной вести о разгроме нашего флота мы узнали, что прославленный Нельсон, возвращаясь со своим флотом из Абукира, зашел в Неаполь, где был принят с распростертыми объятиями королем Неаполитанским, что он чинил там свои корабли, пировал и наслаждался победой.
А потом пришли вести, что русские двинулись на нас через Польшу, что король Неаполитанский напал на Римскую республику, а в Пьемонте и Тоскане — восстание. Шампионне[207], командовавший нашими войсками в Риме, двинул свою армию навстречу неаполитанцам. Он дал им бой и отбросил жалкие остатки их к Неаполю. Из города на подмогу солдатам высыпало множество нищих, так называемых лаццарони. Шампионне пришлось пустить в ход картечь, чтобы разогнать этот сброд, и поджечь их лачуги. Дядюшка Гурдье, который был там, рассказывал мне потом, что эти люди, как скот, спят прямо под открытым небом, среди бела дня, на церковных папертях и едят одни макароны. Что ж, я верю ему. Вот до такого состояния хотели низвести и нас бывшие наши короли, владетельные сеньоры и епископы, чтобы самим жить, ничего не боясь. Гордое сознание человеческого достоинства, смелость, образованность — все это им помеха. При таких господах люди постепенно совсем выродятся и станут чем-то вроде лаццарони или улиток и гусениц. Но господам-то что до этого? Им оно только спокойнее: и глубокая нищета, царящая вокруг, и уничижение ближнего не помешают этим людям считать себя представителями бога на земле.
