Вот что рассказал мне лейтенант Детейтермо. От него же я узнал и про страшную резню в Машкуле, небольшом городке, где не было даже гарнизона и где председателю дистрикта Жуберу отпилили кисти рук, а голову размозжили ударами вил; священника же, присягнувшего конституции, на куски разорвали женщины, судью Понья зарубили топором, а трехсот патриотов, мирных горожан, выстроили у рва и безжалостно расстреляли. Было это 10 марта, когда началась война.
В пятистах коммунах забили в набат, а три дня спустя возчик Кателино, лесничий Стоффле и бывший нищий — Дырявый Карман, — словом, вся их шайка стала нападать на наши отряды, убивать наших солдат, грабить казну, отбирать ружья, порох, пушки, которых никто не охранял, потому что кто же мог ожидать такого, кто мог подумать, что свои, французы, нанесут нам удар в спину в тот момент, когда нам надо было отражать нападение всей Европы.
Невозможно описать все то, что наделали эти бандиты в Шемилье, а затем в Шоле и о чем рассказал мне старый вояка. А про то, как обращались их женщины с бедными ранеными, лучше уж при порядочных людях промолчать. Правда, тот лейтенант все мне рассказал.
После того как бывшие сборщики соляного налога и лесничие сделали почин, поднялось и «благородное племя победителей». Д’Эльбе[74] поднял мятеж в Анжу, Боншан[75] — в Сен-Флоране, де ла Рош-Сент-Андре[76] — в Порнике, Шаретт[77] — в болотах, Ла-Рошжаклен[78] и Лескюр[79] — в других местах. Но эти-то хоть защищали свои интересы. Когда они говорили о короле и церкви, они прекрасно понимали, о чем идет речь. Это значило: «Мы хотим вернуть свои привилегии и жить припеваючи из поколения в поколение за счет этих жалких людишек, которые сражаются за нас». А те — боже мой, боже мой! — можно ли быть такими слепыми! И какое великое несчастье — невежество!
Самое ужасное, что эти защитники господа бога шли расправляться с горожанами в сопровождении жен, которые несли с собой мешки для добычи. Когда три месяца тому назад они напали на Нант, полторы тысячи женщин первым делом ринулись на улицу Ювелиров. Все это я узнал от гражданина Детейтермо — он рассказывал и только плечами пожимал.
Я знаю, что нынче очень трудно поверить такому, но это чистая правда. Вот на что толкала людей вера в священной Вандее, земле, где столько говорилось о жертвах.
Конвент, ошеломленный всеми этими ужасами, до последней минуты медлил, не желая мстить и полагая, что так не может долго продолжаться. Но под конец пришлось ему все же отдать приказ отвечать злом на зло, и мы, к несчастью, вынуждены были тоже жечь и убивать, чтобы показать этим людям, что не так уж трудно стать святыми на их манер — достаточно только забыть, что ты человек, уж я не говорю — христианин, ибо у Христа никогда не было ничего общего с дикими зверями.
Пока происходили эти события, мы сидели в осажденном Майнце; Северная армия проиграла сражение под Нервинденом; Дюмурье перешел к австриякам; Кобург осаждал Валансьен, а вандейцы — они думали только об одном: как бы захватить хороший порт, где могли бы без труда высадиться англичане, и восстановить у нас десятину, соляной налог, оброк, барщину, «высокий» и «низкий» суд, пытки, колесование и все прочее.
Лейтенант не скрыл от меня, что и мы наделали немало ошибок: вместо того чтобы сражаться всем вместе, мы создали четыре армии с четырьмя командующими, которые никак не ладили друг с другом и не уступали даже в мелочах. После того как защитники Майнца вернулись на родину, остались два командующих — Россиньоль и Канкло, и все-таки один был лишний, ибо на войне все должно подчиняться единому плану, и план этот может меняться ежедневно, по мере надобности, поэтому нужно, чтобы кто-то один выслушивал все советы, но решал единолично. В этом и есть сила армии: приказывает один, а подчиняются все.
Люди рассудительные понимали это, и у часовщика Россиньоля, видно, оказалось больше здравого смысла, чем у Канкло, потому что еще за две недели до того, в Сомюре, он предложил Канкло взять на себя командование обеими армиями, но кампанию вести по его, Россиньоля, плану, который потом и был признан наилучшим. План этот состоял в том, чтобы продвигаться сразу, всем вместе, заставить вандейцев отступить к морю и там, между Луарой и морем, дать им решающий бой, одним ударом покончив со всем. К несчастью, Канкло держался старых традиций и провел на военном совете решение вступить в Вандею с двух сторон: армия из Ла-Рошели вступает через Сомюр, а Брестская армия — через Нант. Вы увидите, к какой страшной неразберихе это привело.
Сначала все, казалось, шло хорошо: колонна Клебера, за нею — колонна Дюбайе и Бейссера маршем, держась на расстоянии одного перехода, вышли из Нанта и вступили в нижнюю Вандею. Каждый день приносил нам вести о выполнении приказов Конвента. В Порнике, Бурганефе, Машкуле, Эгрефейле и других местах — всюду завязывались бои, всюду вандейцы отступали, деревни их горели, а бандитов разгоняли или приканчивали штыками. Они заявили, что намерены воспользоваться условиями нашей капитуляции перед пруссаками, и поскольку все мы обязались год не выступать против сил коалиции, а теперь нарушили эти условия, то всякий, кто попадет к ним в руки, будет расстрелян. Зато и мы могли не церемониться, и Майнцская армия круто вела себя с этими мерзавцами. Словом, тут вроде бы все шло как надо.
Армия Россиньоля тоже готовилась двинуться против вандейцев. Главные ее силы под командованием Сантера должны были идти на Шоле, где помещался штаб бандитов, чтобы взять их в клещи. Неясно было одно: станут ли те, точно идиоты, дожидаться соединения двух армий и не попытаются ли разгромить их одну за другой, как они всегда это делали. Гадать оставалось недолго, и, конечно, всех нас волновал этот вопрос.
Я как раз в это время вышел из госпиталя и попросился сразу в свой батальон, но, коль скоро вандейцы имели обыкновение убивать одиноких солдат, если таковые попадались им на пути, генерал-адъютант Флавиньи, командующим войсками в Анже, запретил мне ехать одному и приписал меня на довольствие к роте пушкарей из департамента Эры и Луары, которая как раз шла на соединение с колонной Сантера в Дуэ. В тот же день, вместе с другими частями, мы перешли Луару и, перевалив через холмы Эринье, вступили в Вандею.
Армия Сантера расположилась биваком в окрестностях Дуэ, на дороге из Сомюра в Шоле. Она насчитывала, должно быть, тысяч восемнадцать — двадцать и входили в нее батальоны, сформированные в Орлеане, «герои» ценою в пятьсот ливров, набранные в Париже, и конная жандармерия, — ни те, ни другие, ни третьи не славились своей доблестью; кроме того, были там батальоны Сарта и Дордони, артиллеристы, пешие жандармы и девятый гусарский полк, бывшие гусары Свободы, за которыми, наоборот, держалась добрая слава; и, наконец, были там ополченцы из всех соседних департаментов — рабочие, чиновники, крестьяне, в большинстве своем — безоружные, многие — в сабо, с палкой на плече, а к концу палки привязана круглая булка. Добывать провиант в этой дикой стране, где лишь одни болота, песок, кусты да папоротники, с каждым днем становились все труднее, ибо жители, забрав с собой скот, уходили вглубь.
Наша часть, следовала по дороге Бриссак — Алле — Амбийу: к вечеру мы вышли на высоты Лурес, и там глазам нашим предстала вся долина, усеянная огоньками, вереницы конников в дозоре и городок Дуэ, освещенный точно для праздника. Погода стояла отличная, и на другой день, 17 сентября, мы нагнали армию, двигавшуюся на Шоле.
Бог мой, ну что мне вам сказать? Хоть я и был всего лишь простой солдат, но, как увидел эту армию на марше, сразу понял, что генерал наш — пивовар, который куда лучше разбирается в качестве пива, чем в командовании армией. И мне стало страшно, ибо я уже видел вандейцев и успел понять, что хоть они и мерзавцы, но не ослы, и драться умеют. Вы только представьте себе, что сделал этот злосчастный Сантер, которого Конвент послал к нам для того, чтобы он обратил в бегство и победил врага! Армия у него продвигалась не колонной, не по дивизиям и даже не по взводам, а гуськом, без всяких разведчиков или передового охранения; сначала цепочкой ехала артиллерия — пушки, повозки и фуры со снарядами, затем кавалерия, затем, насколько хватал глаз, тянулась нескончаемой лентой пехота — по трое в ряд. Словом, в случае атаки пехоте, которая должна была защищать нас, пришлось бы стрелять нам в спину! Вся эта масса людей медленно продвигалась по выбитым узким дорогам, окаймленным живыми изгородями, высокими папоротниками, фруктовыми деревьями, чахлыми дубами и густыми каштанами, где нас в любую минуту могли отрезать и окружить, а мы даже не успели бы развернуться. Посмотрел я на все это и подумал:
