— Кузнецы, расступись! — крикнул Ошер, подавая Зелику бутылку.

Зелик придвинул пушку. Он натянул палку, положил перед ней на середину доски бутылку, отпустил — и бутылка полетела. Но полетела она как-то криво, упала, не долетев до кузнецов, и тоже не взорвалась.

Кузнецы заржали.

— Стрелок тоже! — кричали они. — Тебе бы из этого полена по клопам стрелять да мух бить.

Мотька Косой долго целился, долго выбирал удобное положение и наконец, размахнувшись, кинул вторую бутылку. И опять бутылка, не долетев, упала на землю, разбилась на кусочки, но не взорвалась.

— Чем у вас бутылки-то набиты?! — закричали мы. — Уж не горохом ли?

— Это у вас бутылки и котелки набиты трухой! — отвечали кузнецы.

— Сами вы труха! — кричали мы.

— Смотри, Зелик, — сказал Берка Длинный, — не осрамись. Покажи кузнецам.

— Помолчи, — сказал Зелик, — сам знаю.

Он что было силы натянул резинку, отпустил. Бутылка взлетела высоко вверх, перелетела мост и плюхнулась в воду.

— Стрелок! — загоготали кузнецы. — Всех рыб перепутал! Червяку ус оторвал! Рыболов!

— Подождите-ка! — крикнул Зелик, — мне еще два раза метать.

— Хоть двадцать! — кричали кузнецы. — Нам-то что? Нам в реке не жить.

Снова Мотька Косой кинул бутылку. Снова она не долетела и не взорвалась.

— Ты что, кидать разучился? — кричали мы Мотьке. — Кидаешь как баба.

— Да это он, ребята, в лапту играет, — смеялся Мейлах.

— Сами вы в лапту играете, рыболовы! — кричали кузнецы.

— Смотри, Зелик, — сказал Берка.

— Замолчи! — крикнул Зелик. Он был бледный и злой. — Подай бутылку, — сказал он Ошеру.

Ошер зажег шнур и подал Зелику бутылку. Зелик положил ее на доску, натянул резинки и отпустил. Но бутылка не полетела совсем. То ли у Зелика дрожали руки, то ли резинки ослабели, но бутылка не удержалась на доске и упала на траву.

— Ого-го! — гоготали кузнецы.

Зелик еще больше побледнел. Он отбросил пушку, схватил бутылку с горящим шнуром за горлышко и кинулся к кузнецам.

— Зелик, куда? — крикнул Берка.

— Стой, Зелик! — крикнул Мейлах. — Взорвет!

Тут вдруг раздался грохот и гром, что-то ударило меня по руке, и я упал. Ну, а дальше-то я не помню ничего.

Пришел я в себя только на другой день в больнице.

Рядом на койке стонал Ошер. Он стонал, кричал, бредил, плакал. Ему было от чего плакать: раздробило ногу. Я-то все-таки выздоровел, а Ошер на всю жизнь остался калекой, хромым.

Зелика убило на месте. Его хоронили на другой день.

Берку и Мотьку таскали к коменданту. С них взяли слово, что не будет больше боев, не то — тюрьма. Мотька и Берка поклялись, что не будет боев.

И верно, в нашем местечке потешных боев больше не было.

Разговор о беспризорных начался с того, что Иеня Малиновский однажды вместо «чуть» сказал «чуч».

Эго было во время перерыва. Вокруг сидело много ребят из младших классов, почти все бывшие беспризорники.

— Не чуч, а чуть, — поправил Иеню Ледин.

Иеня рассмеялся.

— Что поделаешь? — сказал он, — плохо я говорю по-русски. Теперь-то еще ничего, а посмотрели бы вы меня года два назад, когда я только приехал в Ленинград. Я тогда по-русски ни «бе», ни «ме».

— Тебя кто-нибудь сюда привез? — спросил Ледин.

— Нет, — сказал Иеня, — один приехал. В том-то и штука, что один приехал. Сошел я, помню, с поезда, вышел на улицу, стою и глазами хлопаю. Не знаю, что делать. У меня тут есть сестра двоюродная, Ита. Я думал, что Ленинград — местечко вроде Калинковичей. Весь город в две-три улицы, и все друг друга знают. Сойдешь с поезда, спросишь, где тут живет Ита, и тебе враз укажут: вон в том доме, у колодца. А тут — на тебе. Большие дома, улиц много, народу полно, все куда-то спешат, а спросить не у кого. Вижу я, что по улицам ходят поезда без паровозов и все садятся в эти поезда. Я тоже сел. Проехал я немного, подходит ко мне кондуктор и говорит: «Билет». Я достаю из шапки свой железнодорожный билет и подаю. Кондуктор посмотрел билет и что-то сказал, но я не понял что.

— Вас зогг ир?[37] — спросил я.

— Билет, билет, — повторил кондуктор.

— Нат айх дем билет[38] — сказал я и снова сунул ему свой железнодорожный билет.

Но кондуктор рассердился, выбросил мой билет на улицу, остановил вагон и велел мне сойти.

«Ладно, — подумал я, — пойду-ка за поездом пешком». Но трамвай (это был трамвай, теперь-то я знаю) пошел очень шибко. Я отстал. А сзади наскакивает уже другой трамвай, а навстречу уже несется третий. Я обхватил руками столб и постоял так немного. Потом, когда трамваи разошлись и стало тихо, я перебежал улицу и пошел по тротуару.

Иду по тротуару, гляжу по сторонам и думаю: как найти Иту, у кого спросить? И вдруг вижу за стеклом, в богатых таких костюмах, стоят трое: две девочки и мальчик. Я постучал по стеклу и крикнул им:

— Ей, ятен[39]!

Но ребята за окном не пошевелились и даже не посмотрели на меня. Я снова поступал — ребята не двинулись с места, не ответили. А из магазина выкатился толстенький человек и накинулся на меня с криком:

— Проходи, проходи, а то в милицию отправлю.

— Ир вейст нит во вонт до Ите?[40] — спросил я человека.

Но толстяк все:

— Проходи, проходи!

— Вое шрайт ир?[41] — сказал я.

Тогда толстяк закричал тонким голосом:

— Милиционер, милиционер!

«Ну, — думаю, — пропал я. Загребут в тюрьму». Свернул в какой-то переулок, подхватил подмышку узелок, шапку и бежать.

За переулком опять улица, за улицей опять переулок, снова улица, снова переулок, снова переулок, снова улица. Запутался я в улицах и переулках и уже не знаю, где вокзал и откуда я вышел и куда иду. Слышу — музыка играет. Так играет, будто это наш калинковический пожарный оркестр. «Пожарная репетиция», подумал я и пошел на музыку. Оказывается, красноармейцы маршируют. Впереди музыканты дуют в трубы и бьют в барабан. Пошел я за ними, дошел до одного высокого дома, вместе с ними поднялся по лестнице и потом прошел в какой-то зал. Когда все расселись по местам, вышел на сцену человек и что-то сказал. Потом во всем зале потух свет и впереди, в конце зала, задвигались по стене какие-то люди. Сначала я, понятное дело, испугался и хотел даже убежать, но потом вижу — все спокойно сидят на местах, не путаются и даже смеются, ну, и я сидеть остался.

Когда зажегся свет, я вышел в буфет. Мне очень есть хотелось. Но я не знал, как спросить. «Надо найти тут еврея», подумал я. И решил так: пойду по столикам и буду всем говорить: «гут морген»[42]. Если кто ответит по-еврейски, я у него попрошу поесть. Пошел и всем говорю: «гут морген». Один удивляется, другой смеется. Наконец один красноармеец ответил по-еврейски: «гут иор»[43]. Я ему тогда говорю, что есть хочу. Он усадил меня за столик, угостил чаем, булкой и спросил, кто я и откуда. Я рассказал.

— Вот что, — сказал красноармеец, — ты меня тут подожди. Когда кончится кино, я тебя возьму с собой и где-нибудь да устрою.

— Ладно, — сказал я, — подожду.

Когда кончилось кино и все стали выходить, ко мне подошел этот красноармеец и говорит:

— Идем.

На улице я его спросил:

— Вы меня ведете к Ите?

— Нет, — сказал красноармеец, — не к Ите, а в ГПУ.

Я испугался.

— Это в тюрьму? — сказал я. — Не пойду я в тюрьму.

Красноармеец захохотал:

— Дурак ты, дурак! — говорит. — Какая ж тюрьма? Там тебя куда-нибудь устроят, в детдом в какой.

Сели мы в трамвай и приехали на тот самый вокзал, где я был утром. Пришли в ГНУ. Тут сидели двое: один высокий, бритый, другой постарше, в очках. И что, вы думаете, со мной сделали в ГПУ? Угостили булкой с колбасой, а потом уложили спать. Утром за мной пришла женщина. Она повела меня в ОНО. Оттуда меня направили в карантин, а уже из карантина перевели сюда.