В Славичах была одна только маслобойня Хазанова. Значит, вот он куда попал, Степа, к Хазанову на двор. Рядом ведь клуб, на этом дворе.

«А что, если посмотреть, как сейчас в клубе? — подумал Степа, — заходить, конечно, не надо, а вот в окно заглянуть. Все, верно, разгромлено, разбито, и стены, и стулья, и зеркало. Интересно бы. Потом перед ребятами хвастать можно. — „Вы, черти, под печью небось сидели, а вот я в клубе был“. Эх, была не была! пойду!»

Одно пугало Степу — не напороться бы на Хазанова: выдаст ведь, собачья душа, непременно выдаст. Факт. Не любит он нас, комсу, во как не любит. И живет он тут же при маслобойне, во флигеле.

Степа мимо флигеля крался невидимкой, скрючившись в три погибели. Но тихо и безлюдно было во флигеле и на дворе. Курица-наседка с выводком цыплят брела по дорожке в сад. Сорока сидела на плетне. По небу ходило солнце, освещая двор и флигель, и верхушки деревьев. Покой. Тишина.

Степа прилип носом к стеклу и долго смотрел. Против ожидания, в клубе ничего не изменилось. Стол, стулья, зеркало-трюмо — все на месте и все в целости. Плакатов лишь меньше стало и бумажек много накидано на пол. Было ясно, что бандиты здесь не побывали. То ли забыли, то ли не успели пока.

Степа осмелел. Он распахнул дверь и вошел. В пустой комнате его шаги отдавались гулко, как грохот поезда на железном мосту. Было чудно. Третьего дня — шумный клуб, свой клуб, сегодня — гулкая, пустая комната, чем-то страшная и путающая, как подземелье, как склеп.

Вдруг в комнате прозвучал чей-то дрожащий, старческий голос:

— Кто тут?

Степа скакнул назад к двери.

— Кто тут? — повторил голос.

Степа схватился рукой за косяк, приоткрыл дверь и только тогда оглянулся. У окна стоял Хазанов, толстый старик с круглой, лысой головой. Он часто моргал глазами и громко сопел. В руках он держал длинные портняжьи ножницы. Кроме Хазанова, никого не было.

И тут Степа понял, почему пропали плакаты со стен и почему так много накидано бумажек. Эта жирная свинья, Хазанов, срывал плакаты и портреты и аккуратно разрезал их на мелкие части. Ах ты, шкура! Степа обозлился.

— Ты что делаешь? — грозно спросил он, подступая к Хазанову.

Купец шлепал губами, пытался что-то сказать, но слова комом застряли в горле.

— Ты что делаешь-то, стерва? — крикнул Степа.

Он вырвал ножницы — пальцы старика разжались сами собой, ножницы все равно упали бы на пол, — швырнул их в сторону и замахнулся кулаком.

— Голову сверну, собака! — кричал он. — Вон отсюда!

Хазанов, защищаясь от удара, закрыл лицо руками и трусливо засеменил к двери. Но Степа его догнал, схватил за шиворот и пинком в зад скинул с лестницы.

— Еще раз поймаю, убью! — пообещался он. — Запомни, гад!

Однако на дворе Хазанов расхрабрился.

— Кто кого убьет! — проскрипел он, — увидим!

И завопил:

— Караул! Спасите!

Пока купец кричал «караул» и «спасите», Степа мало тревожился. «Караул» и «спасите» в нынешнее утро можно было слышать в любом доме, на каждом дворе, и никто не обращал внимания. Но когда Хазанов стал кричать: «Коммунисты! Большевики! Держите! Ловите!» — Степа решил, что ему пора убраться.

На Пробойной бандитов было видимо-невидимо. Все высыпали на улицу, как в праздник. Притом пьяных было много больше, чем вчера ночью. Одни лежали на деревянном тротуаре и храпели на весь базар. Другие орали песни. Третьи еще держались на ногах, но не стойко, чуть толкнешь, и он летит носом в землю. Четвертые угрюмо озирались и искали, с кем бы подраться. Повсюду видны были следы погрома. Стекла выбиты. На крылечках — пятна крови.

«Ну, разгуливать-то сейчас, пожалуй, не стоит», — подумал Степа.

В соседнем с клубом доме жили его знакомые — старуха, дочь и муж дочери — кузнец Менахем. Домик, выкрашенный в белую краску, выглядел уютно и, по-видимому, громилы его пощадили.

«Зайти, что ли? — подумал Степа. — Да. Зайду. Пережду тут».

Дом, действительно, пощадили: стекла не выбиты и дверь на месте, не сорвана с петель, как в других домах. В сенях — кадка с водой не опрокинута, не перевернута, на кадке лежит дощечка, на дощечке стоит оловянная кружка. Чудеса да и только.

Из сеней Степа прошел в дом. В доме была всего-навсего одна комната. Степа несколько раз бывал тут раньше. Он помнил эту комнату. На подоконниках — горшки с цветами, на полу — дорожка, на столе — узорчатая клеенка, в углу на стене — часы со свисающими гирями. Чисто так, что соринки не найдешь. И вот теперь, едва переступив порог, Степа увидел, что ошибся: бандиты тут были и, должно быть, совсем недавно! Все в комнате было разворочено, расщеплено, ящики комода выдвинуты, стол расколот шашкой. Только горшки с цветами уцелели, да часы, да еще кровать.

Среди обломков стола, почти похороненный под ними, лежал человек. По сухой морщинистой руке, — рука вылезла наружу, — Степа догадался, что это старуха. Пальцы на руке, кроме мизинца, были отрублены. Четыре раны еще сочились кровью.

А на кровати, неподвижно, как деревянная, сидела молодая женщина. У нее было маленькое детское лицо и иссиня-черные волосы, закрученные узлом. На лице и на шее были заметны порезы и укусы. Брезгливо сжав губы, женщина упорно смотрела на печь. Она, кажется, принимала печь за живое существо, во всяком случае, она разговаривала с печью, называя ее по имени. А имя было — Менахем.

— Вот ты ушел, Менахем, — говорила она слабым, капризным голосом избалованного ребенка, — вот ты ушел, а он пришел. Он пришел и сказал, что он — ты. Но я не поверила, нет, — женщина тихонько засмеялась, — нет, я не дура, — слово «дура» она тянула долго. — Я его знаю, сразу узнала по рогам. Он — козел, вот он кто, — она опять засмеялась, — у него рога и борода и копыта на боку…

И вдруг закричала грубым мужским голосом:

— И копыта на боку? — крикнула она басом. — Врешь! И прежним усталым голосом сама себе ответила: — Ну да, ну да. Я сама видала. Три копыта и все на боку, как пуговицы.

Степа легко тронул женщину за плечо.

— Либе, — сказал он. — Что ты?

Женщина досадливо смахнула с плеча руку, как смахивают пыль или грязь. Она не двинулась с места и продолжала говорить с печью, как с мужем, как с Менахемом.

— Зачем ты ушел, Менахем? — жалобно, со слезами в голосе говорила она. — Зачем ты ушел, а меня оставил? Он меня ударил по лицу и кусал. Да, кусал. Он меня съесть хотел, как хлеб. А я не давалась. Я не давалась, Менахем. Я вырывалась и плакала. Но у него рога и копыта на боку. Он дикий…

И снова басом:

— Какие там копыта? Врешь!

«С ума сошла, ясно, — подумал Степа. — Скверно дело. Менахема в городе нет. Он еще до Каданера уехал в уезд. А старуху убили. Как бы Либе не натворила чего, повеситься может или дом спалить. Скверно дело».

Он прислушался к тому, что делается на улице. Но на улице ничего не делалось. Этот громила оглушительно храпит, тот песни орет, третий в драку лезет, бахвалится и шумит. Дела обыкновенные. Бандитские будни. Вольные штаты за эти два дня привыкли к таким делам.

«Времени сколько пропадает, — нетерпеливо думал Степа. — И ночь прошла и утро проходит и ничего. Скверно!»

Оставить больную одну он не решался, и потом, сейчас по улице гулять тоже небезопасно. Придется здесь пока что переждать. Степа сел на лежанку — печь была с лежанкой, как в деревне. Сел и мгновенно уснул.

Смешной и страшный сон привиделся Степе. Темная ночь. Ни звезд, ни лупы. Глушь. Он в поле, а вокруг скачет зверек с лицом батько. Он скалит зубы и рычит: о-о-о!

От крика Степа проснулся. Проснулся и увидел Либе рядом. Она стояла в двух шагах босая, в одной рубашке. Выкатив в ужасе глаза, она смотрела на дверь и вопила однотонно и громко: о-о-о!

— Что ты, Либе? — сказал Степа. — Никого же нет. Поди. Ляг.