— А меня Ледин, — сказал гость. — Борис Михайлович Ледин.

— Педагог ты, что ли? — спросил мальчишка, внимательно оглядывая гостя.

— Нет, не педагог, — сказал тот, — писатель я. Книги пишу.

— Ну? — усомнился Иеня. — А какие, например, книги?

— А всякие, — сказал гость, — и для ребят писал.

— А где писал? — все еще не верил Иеня.

— Вот в «Пионере» писал, — сказал Ледин. — «Пионера»-то читаешь?

— Читаю.

— Рассказ про ученого немца читал?

— Читал.

— Так это я написал.

— Ну! — обрадовался Иеня и вдруг перешел на «вы». — Читал я ваш рассказ, честное слово, читал. Так это вы написали?

— Я.

— Здорово! — Иеня гордо оглядел ребят, — какого, дескать, зверя привел, а? — Вот это здорово! — крикнул он. — А немца этого вы знали, что ли?

— Как я его мог знать, когда он умер лет сто назад? — сказал Ледин. — Рассказывали мне про него.

— А если я вам расскажу — напишете? — спросил Иеня.

— Интересно расскажешь — напишу, — сказал Ледин.

— Рассказать-то я могу здорово, — серьезно сказал Иеня. — На большой палец, знаешь.

Ледин рассмеялся.

— Что ж, — сказал он, — валяй.

— Ну что вы? — удивился Иеня. — Это сразу-то? Мне подумать надо.

— А мне и думать не надо, — вмешался в разговор второй парнишка, постарше, — мне рассказать — раз плюнуть. Хотите про бандита расскажу?

— Про какого бандита?

— Да про Махно.

— А ты откуда про Махно-то знаешь? — сказал Ледин.

— Я-то откуда знаю?! — сказал мальчишка. — Я-то с ним знаком был, с Махно. Он к нам в дом пришел. Подошел ко мне и говорит: «большевик, говорит, растет».

Ледин заинтересовался.

— А где ж это было? — сказал он.

— На Украине, под Киевом, — ответил паренек и пояснил: — Да нас тут много с Украины. Ребят полтораста будет.

— Побольше, — подсказал кто-то.

— Уж побольше, — проворчал Иеня. — И больше не будет.

— А ты сам-то, хозяин, откудова? — спросил Ледин. — Тоже из Украины?

— Нет, — сказал Иеня, — поближе — из Белоруссии. Из Калинковичей. Слыхал?

— Нет, — сказал Ледин, — не слыхал.

— Ничего себе городок, — сказал Иеня, — малый он больно. Улиц десять, может, а так-то — ничего городок.

«Знакомый Махно» переступал с ноги на ногу, покашливал, не терпелось ему.

— Так рассказать? — предложил он.

Круглоголовый паренек, — звали его Семеном, — который все время сидел на подоконнике, вдруг спрыгнул на пол, подошел к плите и сказал:

— Ну, куда ты, чудила, лезешь! — сказал он. — Слыхали мы твой рассказ. Пришел Махно, — «здрасте — до свидания» — все. Вот кто действительно рассказывает, — повернулся он к Ледину, — так это Натан Шостак. Эго я понимаю.

— Да-а, — с завистью протянул Иеня, — Натан — тот рассказывает. Ну, понимаешь ты, об чем хочешь: об самогонщиках, об кавалеристах, об певцах, об Буденном, об ком хочешь. Ух, говорит парень! Позвать его?

— Позови, — сказал Ледин.

— Аня, — сказал Иеня, — Натан где? Не знаешь?

— В столовой, — сказала Аня, — он дежурный.

— Правильно! — крикнул Иеня и выскочил за дверь.

Слышно было, как он протопал по коридору, у кого-то по пути справляясь:

— Где рябой? Рябого-то не видали?

Натан, действительно, был рябой. Лет ему было, примерно, семнадцать, и сколочен он был крепко: рука — так рука, нога — так нога. Плотный был паренек и солидный.

— В чем дело? — сказал он, входя.

— Да вот расскажи ему, Натан, — сказал Семен, показывая на Ледина. — Он, понимаешь, писатель, он про тебя напишет.

— Можем, — Натан подошел к Ледину, поздоровался с ним за руку и сел. — Вам, значит, рассказать. А о чем именно?

— О чем хочешь, — сказал Ледин. — Ну, о себе.

— О себе? Можем, — он помолчал немного. — Можем и о себе, — повторил он, — только вот времени у меня сейчас мало. Вкратце, что ли? Значит, так: родился я на Украине, в городе Переяславе. Потом переехал в местечко Семиполье, а потом опять переехал в Переяслав…

— Нет, не то, — сказал Ледин. — Мне надо подробно. А то неинтересно.

— Подробно не могу. Некогда, — сказал Натан и встал. — Подробно — завтра могу. Завтра могу хоть пять часов.

— Ладно, — сказал Ледин, — давай завтра. Часов в двенадцать. Только уж точно.

— Как из пушки, — сказал Натан. — А сейчас бегу, некогда.

— Что ты все «некогда, некогда»! — сказал Семен. — Какие у тебя там дела?

— А в столовой дежурить ты за меня будешь?

— Нет, не буду, — сказал Семен. — Я вчера дежурил.

— Ну, то-то.

На другой день, часов в двенадцать, Ледин пришел в детский дом. Он прошел столовую — длинную комнату в первом этаже, — погулял по коридору, походил по лестницам и никого не встретил. За закрытыми дверьми, в классах, слышались голоса.

Ледин приоткрыл было одну дверь, но поспешно ее захлопнул и отошел — в классе шли занятия. Наконец на площадке пятого этажа он увидал маленькую девочку лет семи, тоненькую, с косичкой. Она держала перед собой раскрытую книгу и, водя пальцем по строкам, тихо, одними губами, что-то читала.

— Не знаешь, девочка, где Шостак? — сказал Ледин.

Девочка, не отрываясь от книги, кивком головы указала на одну дверь.

— Тут, — сказала она, — в красном уголке.

Ледин открыл дверь и вошел. Это была довольно большая комната, полукруглая, с узкими, высоко прорубленными окнами. Посредине комнаты стоял длинный стол, заваленный журналами и книгами, на стенах висели портреты и таблицы, а в сторонке, у окна, стоял шахматный столик. За столиком двое ребят играли в шахматы, а третий — одноногий парень на костылях — смотрел и советовал. Один из игроков был Семен, другой — белобрысый парень, похожий на эстонца.

Увидав писателя, Семен встал и поздоровался.

— Шостак скоро будет, — сказал он. — Вы, может быть, подождете?

— Подожду, — сказал Ледин. — Вы играйте.

Но игра не клеилась. Скоро Семен смешал фигуры и сказал:

— Сдаюсь.

Он встал и подошел к Ледину.

— Как вам наш красный уголок? — спросил он.

— Ничего, — сказал Ледин. — Только одного мне не понять: отчего так высоко прорублены окна? Что тут раньше было?

— Синагога, — сказал белобрысый парень.

— Как синагога? — удивился Ледин.

— Очень просто, — сказал белобрысый, — синагога как синагога, с амвоном, с кивотом, как полагается. Я еще помню, когда здесь была синагога.

— Когда же это было? — спросил Ледин.

— До революции, конечно.

— А ты разве так давно в этом доме? — спросил Ледин.

— Еще бы, — сказал белобрысый, — я тут живу тринадцать лет.

— Сколько же этому детскому дому лет?

— Лет двадцать пять, — ответил одноногий.

— Бери повыше, — сказал белобрысый. — Все сто.

— Хватил! — сказал одноногий. — Построен дом всего-то лет тридцать.

— Ну, да, — сказал белобрысый. — Живет тут без году неделя, а знает, когда построен дом.

— Кто и тринадцать лет живет, — сказал одноногий, — и не видит, что дом-то новый.

— Новый! Нечего сказать. Весь фасад облупился.

— Это не дом, — сказал одноногий. — Это штукатурка.

— А штукатурка, по-твоему, не дом? — сказал белобрысый.

— Штукатурка не дом, — сказал одноногий.

— А кирпичи — дом?

— Дом.

— А полы — дом?

— Дом.

— А потолки — дом?

— Дом.

— А штукатурка — не дом?

— А штукатурка не дом.

— А ты дурак! — сказал белобрысый.

— А ты!.. — крикнул одноногий.

Но тут в комнату вошел человек среднего роста, скуластый, в круглых роговых очках.

— О чем спор, ребятки? — сказал он, входя.

— Еремей Борисович, — сказал белобрысый, — сколько лет нашему дому?

Человек, которого звали Еремеем Борисовичем, ответил не сразу. Он снял очки и стал их протирать платком.

— Лег шестьдесят, — сказал он, дыша на стеклышки очков.

— Что я говорил? — важно сказал одноногий.

— Ты говорил: двадцать пять, — сказал белобрысый.