Юлиу и Лидия, встревоженные шумом, с удивленными лицами стояли у лестницы.

— Не пытайтесь меня остановить! — крикнула Магда, пробегая мимо.

Видимо, что–то в голосе Магды заставило их пропустить ее без единого слова.

Сгибаясь под тяжестью футляра и одеял, Магда пролетела сквозь кусты, то и дело цепляясь за ветки, и подбежала к Гленну, моля Бога, чтобы он был еще жив. Гленн лежал теперь на спине, еще слабей, чем до ее ухода, голос стал еще тише.

— Клинок… — одними губами прошептал он, когда девушка склонилась над ним. — Достань его…

На какой–то ужасный миг Магде показалось, что он сейчас попросит покончить с ним одним ударом, чтобы избавить его от страданий. Конечно, она сделала бы для него все, что угодно, — все, что угодно, только не это! Не стал бы желать смерти тот, кто, весь израненный, так отчаянно старался вылезти из ущелья. Девушка решительно открыла футляр. Внутри лежали два больших осколка зеркала. Отбросив их прочь, Магда обеими руками подняла холодный темный клинок, чувствуя ладонями выгравированные руны.

Она протянула клинок Гленну и тут же едва не выронила, увидев, как от его пальцев по краям лезвия побежало голубое пламя, как при газовой сварке. Когда Магда отпустила клинок, Гленн кивнул. Он весь как–то расслабился, словно боль отпустила, на лице появилось умиротворенное выражение. Он напоминал путника, очутившегося наконец в родном теплом доме после изнурительного и долгого путешествия по морозу.

Гленн положил клинок вдоль своего избитого, пробитого пулями, окровавленного тела, при этом острие почти достигало лодыжек, а штырь, на котором должна была крепиться рукоять, практически упирался в подбородок. Скрестив руки поверх клинка, Гленн закрыл глаза.

— Не нужно тебе здесь оставаться сейчас, — чуть слышно произнес он. — Придешь попозже.

Гленн помолчал. Дыхание его стало ровнее, казалось, он заснул. Магда пристально разглядывала лежащего перед ней человека. Призрачный голубой свет от клинка начал расходиться по всему телу, полностью охватив руки. Магда накрыла Гленна одеялом, чтобы согреть и чтобы свечения не увидели в замке. Потом отодвинулась, накинула на себя второе одеяло и прислонилась к большому валуну. Мысли, которые до сих пор лишь смутно возникали в сознании, теперь зароились в голове.

Кто же он на самом деле такой? Как сумел выжить под градом пуль, со смертельными ранами, которых бы хватило на целый взвод, и после этого еще взобраться по склону, достаточно крутому даже для сильного здорового мужчины? Что за зеркала он прячет в шкафу вместе с древним мечом без рукояти? Кто лежит сейчас перед ней, прижав к груди странный меч и балансируя на грани жизни и смерти? Как могла она полюбить такого человека, доверить ему свою жизнь? Ведь она решительно ничего о нем не знает!

Ей вспомнились злобные выкрики отца: «Он принадлежит к тайной группировке, которая управляет нацистами, использует их в своих мерзких корыстных целях! Он сам хуже нациста!»

Может быть, папа прав? Неужели она так ослеплена страстью, что не могла или не хотела этого замечать? Гленн, несомненно, человек необычный. И у него есть тайны — он не был с ней до конца откровенным. Возможно ли, чтобы Гленн оказался врагом, а Моласар — союзником?

Девушка плотнее закуталась в одеяло. Ей ничего не оставалось, как ждать.

Глаза у Магды стали слипаться — от чрезмерной усталости и размеренного дыхания Гленна. Она не могла больше бороться со сном и смежила веки. Лишь на секундочку… чтобы дать отдых глазам…

Клаус Ворманн знал, что он мертв. И в то же время он не умер.

Он отчетливо помнил свою смерть. Его задушили с жестокой медлительностью здесь, в темном подвале, освещенном лишь слабым светом его собственного упавшего на пол фонарика. Ледяные пальцы сомкнулись на горле, перекрывая доступ воздуха в легкие, пока кровь не застучала в висках и над ним не сомкнулась тьма.

Но не вечная тьма. Пока не вечная.

Странно! Почему сознание не покинуло его? Ворманн лежал навзничь, уставившись в темноту широко открытыми глазами. Он не знал, сколько времени пролежал так. Но это не имело значения. Он лишь способен был созерцать происходящее. Тело казалось чужим. Он не чувствовал ничего — ни жесткой каменистой земли, на которой лежал, ни холодного воздуха, обдувавшего лицо. Ничего не слышал. Не дышал. Не мог двинуться с места — даже пальцем пошевелить. По глазам пробежала крыса, но он не смог даже моргнуть.

Он был мертв. И в то же время жив.

Исчезли страх и боль. Капитан не чувствовал ничего, кроме сожаления. Он пришел в этот подвал, желая восстановить свое доброе имя, а нашел лишь ужас и смерть. Свою смерть.

Неожиданно Ворманн осознал, что его куда–то перемещают. Он ничего не ощущал, но понял, что его грубо волокут, ухватив за воротник, по узкому проходу, через темную комнату — на свет.

Ворманн видел все на уровне своего обмякшего тела. Пока его волокли по усыпанному обломками гранита полу, он разглядел уже знакомую стену, ту самую, с надписью на древнем языке. Стена была вымыта, но на камнях еще виднелись коричневые разводы.

Его бросили на пол. Теперь обзор ограничивался лишь куском частично разобранного потолка прямо над ним. Краем глаза он мог видеть, как двигается огромная темная фигура. Вдруг в воздух взвилась змеей толстая веревка, и один ее конец обернулся вокруг балки в разобранном перекрытии, в то время как другой, завязанный петлей, приблизился к его лицу. Тут его снова потащили…

…вверх…

…пока ноги не оторвались от пола, а безжизненное тело не закачалось беспомощно в воздухе. В дверях коридора мелькнул огромный силуэт и исчез, оставив Ворманна болтаться в петле.

Капитану хотелось громко выразить свой протест Всевышнему. Теперь он знал, что хозяин замка, это чудовище, не только убивает солдат, пришедших в его владения, но и старается уничтожить их разум и душу.

И Ворманн понял, что в этой войне ему отведена роль самоубийцы. Солдаты подумают, что капитан покончил с собой, и будут полностью деморализованы. Командир, офицер, их лидер — повесился! Это ли не трусость, это ли не дезертирство!

Все существо капитана восставало против такого поворота событий, но он ничего не мог сделать. Он был мертв.

Может быть, это наказание за то, что он закрывал глаза на ужасы войны? Но не слишком ли оно жестоко и не слишком ли высока плата! Висеть здесь, беспомощно наблюдая, как солдаты будут глазеть на него! И последнее унижение — видеть злорадную ухмылку Эриха Кэмпффера! Может быть, именно для этого его и оставили болтаться здесь, на грани вечного забвения? Чтобы он стал свидетелем собственного унижения как самоубийцы?

Если бы он мог хоть что–то сделать! Вернуть поруганную честь и — да–да! — поруганное мужское достоинство. Что–нибудь, что наполнило бы его кончину смыслом!

Что–нибудь!

Что угодно!

Но все, что он мог, — это болтаться в петле, медленно раскачиваясь, и ждать, когда его обнаружат.

* * *

Услышав скрежещущий звук, Куза поднял глаза. Каменная плита, открывающая потайной ход к основанию балки, медленно поворачивалась, а когда остановилась, из темноты раздался голос Моласара:

— Все готово!

Наконец–то! Ожидание становилось невыносимым. С каждым прошедшим часом у Кузы все меньше оставалось надежды увидеть Моласара нынче ночью. Он никогда не отличался особым терпением, но и нетерпением тоже. Профессор пытался отвлечь себя мыслями о Магде — ведь ее сильно ударили прикладом по голове… Бесполезно. Уничтожение «воеводы Гитлера» вытеснило все прочие мысли. Куза без конца мерил шагами комнату, вдоль, и поперек, и по диагонали, горя желанием приступить к делу, но при этом понимал, что один не может ничего предпринять.

И вот Моласар наконец явился. Куза теперь уже навсегда покинул инвалидную коляску, нырнул в открывшийся проход и сразу почувствовал, как в ладонь ему вложили холодный металлический цилиндр.

— Что?.. — начал было профессор, но тут же сообразил, что это фонарик.

— Возьми, пригодится.