— Извините, что отрываю вас от дел… Я прилетела из Бостона на новогодние праздники. Могу ли я видеть комиссара Фушеру?

— К сожалению, он сейчас в командировке на юге Франции.

— Я хотела убедиться в этом… — пробормотала Жизель, подавляя свое разочарование.

— Он уехал на несколько дней. Может, я могу заменить его? — предложила Лейла.

— Вообще-то я хотела поговорить с ним, но, может быть…

«Сама не знает, чего хочет», — подумала Лейла.

— Я доложу ему о вашем приходе. Оставьте мне номер вашего телефона.

— Нет, это бесполезно. — Ее голос окреп. — Не стоит ему даже говорить, что я приходила. Я увижу его в другой раз.

— Как вам угодно. Вы скоро возвращаетесь?

— Нет, я улечу в начале января.

Провожая Жизель до двери, Лейла поздравила ее с последней публикацией.

— Комиссар Фушеру дал мне почитать вашу антологию о женской дружбе. Занятный сюжет… А над какой книгой вы сейчас работаете?

— О Колетт. Новые страницы ее жизни… — ответила Жизель загадочным тоном и вышла.

Поглощенная тысячью дел, навалившихся на нее в последующие дни, Лейла позабыла сказать комиссару Фушеру об этом визите.

— Извините, что тороплю вас… — Голос Жизель вернул ее к реальности. — Но семинар продолжится через четверть часа, Мадлен, и уже объявили о прибытии неожиданного гостя.

— Малышка все еще спит?

— Да, но мне не по себе: не пришла мадам Драпье, должно быть, у нее срочное дело…

И тут Лейла услышала ошеломившее ее предложение, значение которого не сразу до нее дошло.

— Ну что ж, — заявил Жан-Пьер Фушеру, — можете уходить. Я останусь за няньку. Инспектор Джемани, встретимся у продавца книг в 18 часов.

Оторопев, Жизель попыталась отговорить его, но он поторопился добавить:

— Согласитесь, мадемуазель Дамбер, что после вас я единственный, кто справится с этой задачей.

Побежденная, она сдалась.

Лейлу вдруг озарило, и она не смогла подавить вспыхнувшую мысль об измене. Мадлен, испытывая смутное беспокойство от возникшей глухой напряженности, которую ощутила, поторопилась выйти, уведя с собой Жизель.

Мужчина остался наедине со своими мыслями.

Пятница, 13-е

Мадлен и Жизель вскоре преодолели крутой подъем на окраине городка, сокращая путь по старой улице Оспис. Когда они проходили мимо ворот, над которыми нависала каморка, где Колетт спала, будучи ребенком, у Жизель Дамбер появилось ощущение, что за ней следят внимательные глаза писательницы.

— Подумать только! — воскликнула Мадлен, показывая на розовый портретный барельеф на сером фасаде дома. Она даже не смогла выйти из машины в день открытия. Это красноречиво свидетельствует о невозможности возвращения в родные края.

Жизель неожиданно пришла в голову мысль об обезоруживающей простоте фразы, выгравированной на пластинке: «Здесь родилась Колетт». В этих нескольких словах заключалась формула наиболее активного фермента ее творчества. Изгнание.

— You can’t go again[5], — тихо проговорила она.

— Простите? — не поняла Мадлен.

— Название одного американского романа, — тотчас объяснила Жизель. — Я не отдавала себе в этом отчета, но к нашей культуре я отношусь как изгнанница.

— Вы давно живете за границей? — поинтересовалась Мадлен.

— Почти пять лет. Анжела там родилась.

— Тогда она маленькая американочка?

— Ее родители — французы, — уточнила Жизель, охваченная непонятной тоской.

А кем будет ее дочь? Она пошла быстрее, пытаясь избавиться от других вопросов.

Молча они свернули направо в конце улицы и вошли во двор замка. Миновав службы и пройдя мимо музея, очутились перед бывшими конюшнями, в которых проходил семинар. Их остановило необычное оживление, превратившее в цирк мирный городок. Тик де Глориан, довольный тем, что к нему перешли обязанности Ришело, явно не поскупился. Этот новичок намеревался преподать урок старейшинам города. Он не только созвал местных журналистов, но и привлек присутствующих представителей парижской прессы. Возвышаясь на подиуме перед лесом микрофонов и камер, он словно объявлял очередной номер. Перевозбужденный, небрежно одетый, в клетчатой рубашке, с редкими и сальными волосами, он заливался соловьем:

— Господа, в Сен-Совере произойдет событие века…

Мадлен наклонилась к Жизель и с иронией проговорила:

— Еще одно? Я полагала, что оно уже состоялось в 1873 году!

— Наш нежданный гость является наикрупнейшим критиком современной прозы… В то же время и писатель, он только что был отмечен призом «Фелина»… — заливался конферансье. — Для нас — трава зеленая, а море синее. Нам сильно повезло, что есть еще люди с его талантом, вынуждающие нас пересмотреть наши взгляды на окружающий мир… И сам я, недавно опубликовавший «Первого Павлина Сен-Совера», построил интригу, взятую из мира животных, лишь затем, чтобы следовать его модели.

— Не знаете, кто это такой, Мадлен? — тихо спросила Жизель.

Учительница отрицательно покачала головой.

— Сегодня впервые он разрушит на ваших глазах старые представления о жизни Колетт. Ибо не была она такой, какой вы ее считали. Покончено со сказкой о счастливом ребенке, хорошей матери, преданной подруге…

— Он не похож на фантазера, — шепнула Мадлен.

— Благодаря ему, — продолжал Тик де Глориан, — вам станут известны тайны дочери этого края. Итак, господа…

— …и дамы, — рассердилась Жизель, отметившая отсутствие женщин среди журналистов.

Оратор выдержал драматическую паузу.

— Итак, вот он, Марсель Фретилло, известный специалист в нашей области, блестящий автор единственного анималографического труда о Колетт, почетный лауреат «Фелины»…

— Кто-кто? — удивилась Жизель. — Будь он специалистом, мы бы его знали.

— Марсель Фретилло, — повторил Тик де Глориан, — автор «Колетт глазами кошки»… Я передаю ему слово.

Из открытого лимузина вышел мужчина романтичной наружности. Стройный, в черных брюках и черной шелковой рубашке, с задорно спадающей на колкий глаз прядкой волос, Марсель Фретилло небрежно перекинул шарф, носимый им на манер Айседоры Дункан. Прежде чем завладеть микрофоном, он позволил публике рассмотреть себя, поздоровался с некоторыми парижскими коллегами и начал:

— Господа, позвольте вас предостеречь…

— Как получилось, что его не встретил наш председатель? — вполголоса спросила Мадлен.

— Полагаю, она предпочла воздержаться, — ответила ей Жизель, ожидая худшего.

Худшее не заставило себя ждать.

— Хотелось бы уточнить: даже если я и писал о жизни Колетт, я вовсе не биограф. — Голос его был приятным, с хорошей дикцией. — Архивную работу я оставляю усердным университетским исследователям, хотя иногда и использую выводы из их трудов… Зато я отказываюсь плести небылицы в духе Арманс Дюгриль. — Последовало элегантное пожатие плечами, на которых премило заколыхался шарф. — Нет, для меня главное — проследить факторы фундаментальной эволюции, так как моя цель заключается в изучении взаимоотношений между Колетт и ее кошкой, являющихся довольно проблематичными. Моя книга кладет конец измышлениям моих предшественников. — Он многозначительно улыбнулся. — Я пользуюсь анималографией, чтобы показать, что доминирующая связь Колетт с ее кошкой является самым эмблематическим из всех отношений с ее близкими. Я вскрываю ее глубокую порочность, унаследованную, кстати, от ее матери. Кем была ее мать, как не сводницей и мотовкой?.. Не по ее ли вине муж ничего не написал?

— Но это аморально! — взорвалась Мадлен. — Где он все это откопал?

— И не подлежит сомнению, — прибавила Жизель, — что Марго Лонваль первая пролила свет на идиллические отношения матери и дочери, но никогда не позволяла себе делать подобные выводы…

— Одним словом, я пересмотрел всю жизнь Колетт, — разглагольствовал Марсель Фретилло.