Положив голову на ладони, актриса вновь прильнула к зеркалу и отважилась посмотреть себе прямо в глаза. Не осталось и следа прежнего наваждения. Она опять могла менять их выражение.

Немало труда приложила она, пока овладела искусством менять маски. Именно это и помогало ей жить. Однако под кажущейся легкостью вживания в чужой образ скрывался глубоко запрятанный бунт, временами прорывающийся наружу, следствие так грубо прерванного детства…

Одиночка и фрондерша…

На память пришли эпитеты, которыми награждали ее учительницы, когда обуздывали ее приступы гнева, слова университетских преподавателей, отчаявшихся втиснуть ее поведение в общепринятые нормы. Как объяснили школьные психологи, своим поведением она обязана удару, который нанесла ей смерть матери. Мать — какая мелодичная сила звучала для нее в этом слове!.. Провал на экзамене на степень бакалавра Алиса восприняла как личное поражение. Оставшись вместе с братом Арманом на попечении бабушки после кончины матери, она в восемнадцать лет взбунтовалась: либо ей позволят учиться на актрису, либо она уйдет из дома. Арман, которому грозила утрата авторитета старшего брата, попытался мягко уговорить ее:

— Сперва сдай экзамены…

Их бабушка вмешалась весьма неумело:

— Алиса, не этого хотела твоя мать…

Она вспылила:

— Это ты так считаешь. Но никто не знает, чего хотела бы моя мать, поскольку ее уже нет в живых. Зато я знаю, чего хочу: стать актрисой.

— Пересдай экзамены… — настаивал Арман, раздраженный ее сопротивлением. — Так будет лучше для тебя.

— Никогда, ты слышишь?.. Ни за что… Я — не как ты, высшая школа не для меня… Нет, и все тут…

Она помнила эту сцену до мельчайших деталей…

Распахнутое окно, выходившее в парк Пале-Руайяль, деревья в парке; царапина на полосатом кресле, в котором сидела бабушка; Арман, прислонившийся спиной к камину; и как оба они напряженно ждали, когда она успокоится, разожмет кулаки, обмякнет…

— Алиса, — говорила тогда бабушка, — неужели ты так и будешь вести бродячую жизнь, пожертвуешь своим будущим из-за какого-то каприза?..

— Об этом и речи быть не может, — категорически заявил Арман.

А она в ту минуту просто ненавидела обоих за то, что они объединились против нее и ее желаний.

Бабушка решилась прибегнуть к последнему средству:

— Алиса, дорогая… Подумай обо мне… Я не вечна…

— Перестань меня шантажировать, — зло усмехнулась тогда она. — У тебя останется Арман-паинька.

Она умчалась в свою комнату, наспех покидала в чемодан кое-какие вещи и вышла в коридор. Дверь на лестничную площадку она открыла очень тихо.

Эта сцена столько раз прокручивалась в ее голове, что теперь она и сама не знала, хорошо ли поступила или плохо.

— Алиса, — крикнула ей бабушка с другого конца квартиры, — подожди… Ведь тебе нужно на что-то жить…

Эти слова были последними услышанными ею дома. Она хлопнула дверью, даже не подумав, что оставляет их вдвоем, бессильными помешать ее бегству.

Алиса отвела глаза от зеркала и стала методично приводить в порядок свой реквизит, парики, маски.

Из парадного зала долетали звуки музыки. Пианист разогревался, импровизируя на темы Дебюсси, прежде чем перейти к Равелю. Непонятно почему, но музыкальная фраза заворожила ее. Она тщетно пыталась осознать причину, заставившую ее застыть на месте. Машинально отметила первые такты «Прелюдии к послеполуденному сну фавна», аранжированной для пианино.

Комната покачнулась.

Пошатываясь, Алиса прошла в угол, сползла спиной по стене на пол, уткнула голову в колени и съежилась, стараясь занять как можно меньше места.

Она вновь пережила тот осенний четверг, когда, нарядившись маленьким фавном, кружила по гостиной, а мать весело аккомпанировала ей на пианино. В соседнем вольере заклохтали и забили крыльями потревоженные заморские птицы. Привлеченная необычным представлением, через открытую застекленную дверь в гостиную вбежала ее подружка белка. Когда Алиса наклонилась, чтобы запустить белку в колесо, с ее головы слетел шлем, к которому мать приклеила позолоченные рожки, и подкатился к шкафчику, где хранилось варенье.

— Спрячься в нем и жди прекрасную нимфу, которая ищет, где бы укрыться, — смеясь, предложила ей мать.

А потом забарабанила по клавишам, изображая шум урагана.

Напуганная какофонией, белка убежала.

— Ну что за трусиха эта Кирики! — засмеялась мать и еще сильнее застучала по клавишам.

Алиса втиснулась в гостеприимное чрево шкафа, где вкусно пахло воском и мелиссой. Она прикрыла створку, оставив щелочку, сквозь которую просачивался свет…

Съежившись, актриса напрасно зажимала ладонями уши; она не могла избавиться от каскада нот, захвативших ее и уносящих из настоящего в прошлое.

Они разрушали, разламывали все ее существо.

Топот сапог… Внезапно прерванная музыка… Крик ужаса матери. Сквозь щелку девочка увидела две головы… Отрывистый лай приказа на чужом языке. Тихий щелчок взводимого курка… Негромкий выстрел…

Нестройное декрещендо: гаммы, агонизирующие под невидимой тяжестью. Послышалось глухое падение, и стон инструмента затих.

Замерев от страха, она онемела. И эта немота спасла ей жизнь.

Она увидела тень, прошедшую к бюро матери и взявшую бумаги, которые лежали рядом с пишущей машинкой. Далее последовал краткий диалог, от которого в памяти сохранился лишь плотный комок из настойчивых согласных.

После ухода незнакомцев она долгие минуты провела в неподвижности. Пронзительный телефонный звонок вывел ее из прострации. И только тут она заметила что-то красное, заполнившее щелку между половыми досками; это что-то ползло к ней, но, наткнувшись на какую-то неровность, собралось в лужицу.

Машинально она широко распахнула дверцы своего убежища.

Расширенные от ужаса глаза впились в окровавленное, согнувшееся тело матери, головой уткнувшееся в испачканные кровью клавиши. Оно еще наполовину сидело на табурете, а ее левая рука безжизненно свисала к полу. С кончиков раздвинутых пальцев медленно капала кровь, ленточкой сползавшая вдоль руки.

Несмотря на июньскую жару, Алису зазнобило. Взгляд ребенка поднялся по красной ленточке к ее истоку, находившемуся под грудью.

Захотелось закричать, но из раскрытого в беспомощности рта не вылетело ни звука.

Опять затрезвонил телефон. Все ее существо ринулось к этому сигналу жизни. Но в спешке она поскользнулась на липком полу, упала на колено, рукой оперлась о пол, помогая себе встать, и не заметила, что рука оказалась запачканной.

Поднося трубку к уху, она с ужасом увидела на уровне своих глаз окровавленные пальцы.

Руки убийцы.

Изо рта вырвался вопль.

А в трубке звучал тревожный голос брата:

— Алиса! Алиса! В чем дело? Где мама?

Она так больше и не увидела свою мать, которую потом увезла «скорая помощь». Несколько дней спустя бабушка сказала ей, что мама всегда будет смотреть на нее с небес.

Все еще скорчившись, Алиса почти не дышала. Дыхание вернулось к ней лишь тогда, когда умолк заключительный аккорд музыкального отрывка, оживившего в ней кошмар, который она упорно пыталась позабыть долгие годы.

— «Я не привыкла высказываться определенно…» Так заявила Колетт одному журналисту в 1926 году. Постараемся ей подражать! Никто не имеет монополии на толкование ее текстов. Это неукротимое творчество…

Почти час Марго Лонваль очаровывала аудиторию своим юмором, оригинальностью критического мышления, ораторским талантом: искусство, с которым она преподносила увлечение трудом писательницы, создало ей репутацию известного во всех кругах колеттоведа.

Итак, семинар на тему «Зарождение Клодины» принял старт. В бывших конюшнях замка он вновь собрал членов Клуба почитателей Колетт, в недавнем прошлом расколовшегося из-за внутренних разногласий на региональную и парижскую ветви. И только Марго Лонваль, несмотря на частенько посещавшее ее искушение хлопнуть дверью, удалось притушить горячие споры и объединить клуб вокруг общей цели. Привлекательная в своем бледно-голубом с сиреневым оттенком платье, подчеркивавшем ее чувственные формы, она буквально расцветала пышным цветом в свою осеннюю женскую пору.