Присутствующие вылупились на Райдэна. Несколько человек вскочили и выбежали вон.

Тайком потянувшись к мечу, Сано сказал как можно мягче:

— Спокойно, все хорошо.

Однако уверенности, что он сумеет погасить вспышку безумия, у Сано не было.

К его изумлению, тело Райдэна обмякло. Лицо просветлело. Он заморгал, потряс головой, словно стряхивая наваждение, и, открыв рот, осторожно уставился на Сано.

— Простите, — сказал он глухим голосом. — Мы разговаривали? Вы о чем-то меня спросили? — Он посмотрел перед собой. — А где моя плошка?

Сано позволил себе осторожно расслабиться: опасное состояние Райдэна вроде прошло.

— Мы говорили о Нориёси, — напомнил он, надеясь, что имя не вызовет новой вспышки ярости. — Почему вы его ненавидели?

Райдэн смущенно нахмурился.

— Я — его? О да — ненавидел. Это он устроил, чтобы меня вышвырнули из команды господина Тории. Тот мастер-боец никогда бы не рассказал господину Тории, что я нарушил дисциплину и чуть не убил его. Он не хотел терять авторитет. Но в тот день в имении был Нориёси, он принес кое-какие картинки. Он видел все, что произошло. И сказал мне, что, если я не буду платить ему тысячу дзэни в неделю, он доложит о случившемся господину Тории. У меня не было таких денег. Тогда он рассказал, и господин Тории меня выгнал. Ужасно, как по-вашему?

Сано почувствовал легкое разочарование. Он ожидал большего. Райдэн, похоже, не контролирует своего демона. Он способен убить человека ни с того ни с сего. Но вряд ли у него хватило ума закамуфлировать двойное убийство под самоубийство.

И Кикунодзё и Райдэн с готовностью признали, что были жертвами шантажа со стороны Нориёси. Но если связь Кикунодзё с Ниу Юкико казалась слабой, то Райдэна и подавно. Самурайки из высшего общества никогда не посещали публичных поединков сумо, тем более уличных. Впрочем, какие-то светские мероприятия могли свести Юкико с семьей Тории, но тот прогнал Райдэна почти два года назад. Какие обстоятельства связывали Нориёси и Юкико? Чутье подсказывало Сано, что художник был напрямую связан с кланом Ниу, что именно отсюда вытекает мотив убийства. Тем не менее он продолжил допрос:

— Вам когда-нибудь доводилось бороться с людьми господина Ниу?

Хозяин принес борцу третью плошку лапши, наверное, для того, чтобы предупредить очередную вспышку злости.

— Конечно. — Райдэн принялся за еду. — Во время соревнований в Му-эн-дзи.

Храм безысходности, построенный на месте захоронения жертв Великого пожара, был излюбленным местом для организации различных зрелищ.

— Три года назад.

— Вы знакомы с его дочерьми? Особенно со старшей... Юкико?

— Кхе-кхе-кхе. — Райдэн толкнул Сано в бок огромным локтем. — Знаю, о чем вы подумали. Но нет. Даймё никогда не подпускают нас близко к своим женщинам. Они нам не доверяют. Жаль, ведь некоторые... — Он начал описывать прелести женщин, которых видел только издалека.

Сано поверил ему. Борец не обладал ни умом, ни талантом Кикунодзё, для того чтобы лгать легко и убедительно. Он просто опрометчив в словах и лишен инстинкта самосохранения. Он даже не поинтересовался, кто такой Сано, почему задает вопросы. И вообще его похотливые замечания о женщинах из семьи господина Тории, долети они до ненужных ушей, могут стоить ему серьезного наказания.

В конце концов Сано прервал разглагольствования:

— Вы довольны, что Нориёси умер?

Райдэн допил саке.

— А чего мне о нем жалеть, как по-вашему? Но есть один человек, которому жаль Нориёси еще меньше, чем мне. Я был не единственным, кого он шантажировал.

— Вы имеете в виду Кикунодзё, актера из театра кабуки?

Борец окинул Сано озадаченным взглядом.

— И его тоже? Не знал. Нет, я о другом человеке.

— И кто же это такой?

— Член очень могущественного клана. — Райдэн впервые осторожно зыркнул вокруг и понизил голос: — Не знаю, кто именно, и не стану называть семьи, но...

Борец зачертил палочкой между ног. Картинка на пыльном полу была выполнена не столь искусно, как у Нориёси, но Сано легко понял, что изображено.

Стрекоза, знак семьи Ниу. Вот она, ниточка между Нориёси и Ниу!

Госпожа Ниу, держа поднос с лаковой шкатулкой, несколькими лучинами и горящей свечой из свернутой в трубку коры лавра, остановилась перед комнатой сына. Желая увидеть Масахито и одновременно страшась встречи, она понадежнее устроила поднос на пальцах и постучала в дверь. Ответила тишина, если не считать заунывного пения из семейной буддийской часовни, где монахи отпевали Юкико. Однако госпожа Ниу ощущала присутствие Масахито так же сильно, как если бы видела сына сквозь бумагу на окне, прорезанном в стене. Она отодвинула дверь и вошла.

Ее обдало ледяным воздухом, она вскрикнула от испуга.

Масахито стоял на коленях перед распахнутым окном спиной к двери. На нем было лишь тонкое кимоно из белого шелка. На ногах никакой обуви. Госпожа Ниу пересекла комнату и встала рядом с сыном. На лице у Масахито застыло выражение восторга — веки полусомкнуты, губы приоткрыты. Казалось, он погружен в глубокую медитацию и ничего не замечает. Комната носила отпечаток аскетизма. Стены, выбеленные штукатуркой, на полу — потертая циновка, окантованная черной хлопчатобумажной тесьмой, минимум мебели, истончившийся от времени матрас. Несмотря на богатство отца, Масахито жил как монах, словно стремился понять, до какой степени способен выдерживать невзгоды.

Опасаясь за здоровье сына, госпожа Ниу затворила окно.

— Мать!

Она резко обернулась и едва не выронила поднос.

— Масахито, пора собираться. Скоро начнется церемония похорон Юкико.

Сама госпожа уже была в белом траурном кимоно. Масахито предстояло переодеться в черную церемониальную одежду.

— Лучше бы ты не оставлял окно открытым. Простудишься на сквозняке, — добавила госпожа Ниу.

Сын бросил на нее взгляд, такой же холодный, как воздух в комнате.

— Я говорил тебе, мать, чтобы ты никогда не входила ко мне без разрешения.

От его недовольства сердце у госпожи Ниу сжалось, как от физической боли. Масахито — бесценный, вымоленный сын — родился после долгих лет надежд и отчаяний. Она любила его, как никого на свете, и всю жизнь осыпала подарками и вниманием. Но сын часто огорчал ее. Госпожа Ниу слышала, как слуги шепчутся: она балует его из-за больной ноги, родовой травмы. Ах, если бы только это! Похоже, у него изуродовано не только тело, но и душа. Мало того! Он младший сын даймё, да еще ребенок от второй жены. Отец лишил его наследства и расположения из-за физического недостатка. Даже двоюродное родство матери с кланом Токугава и принадлежность к семье Фудзивара, которая господствовала при императорском дворе в старые времена, не в состоянии были дать Масахито статуса.

Постепенно Ниу подавила желание укутать сына во что-нибудь тепленькое, забота могла лишь спровоцировать новую грубость.

— Прости. Не мучает нога? — робко спросила мать.

И сразу пожалела о сказанном. Нога его действительно мучила. Об этом свидетельствовали судорожно сведенный рот, тени вокруг глаз. И конечно, ледяная стужа в комнате. Госпожа Ниу помнила, как он, будучи ребенком, потянулся к зажженной свече. Когда она отдернула его руку и спросила, для чего он это сделал, сын ответил: «Одна боль заставляет забыть о другой».

Масахито нетерпеливо вздохнул:

— Я в полном порядке, мать.

Он аккуратно выпрямил ноги и положил прямо перед собой, приготовившись к лечению. Ни оха, ни страдальческой гримасы. Он никогда не показывал, что ему больно.

Масахито задрал кимоно до самого паха. Кожа на левой ноге, стройной и мускулистой, была гладкой и чистой. Правая нога, сухая и слабая на вид, имела зарубцевавшиеся шрамы, на тощем бедре виднелись свежие раны.

Как обычно, взгляд на увечье Масахито заставил госпожу Ниу испытать прилив грустной нежности. Ей захотелось смягчить осторожной лаской боль сына, но она сдержалась. Реакция Масахито на проявление чувств была непредсказуемой. В детстве он иногда отвечал на объятия матери, иногда отпихивал ее или пинал ногами. Он отвергал любые признаки сочувствия и только угадывал их.