Днем над нами с хриплым ревом кружились немецкие самолеты. Ночью — полная темнота… И — дети, много детей…

Вот в это время и спустилась с гор рота старшего лейтенанта товарища Шип.

Мы даже не знали, как и когда она к нам пришла. Должно быть, это случилось ночью. Лейтенант Шип расположил свою роту на опушке леса около Гузерипля. Выставил посты и выдвинул огневые точки и заставу с пулеметами и минометами за леспромхозом. Утром кто шел за водой, кто гнал коров на пастьбу, всех окликали посты. Оказывается, войска.

Товарищ Шип собрал женщин и сказал:

— Будьте спокойны за себя и детей. Красная Армия никогда не отдаст Гузерипля врагу. Моя рота будет держать оборону. Помогайте Красной Армии, — и ни один фашист сюда живым не пройдет.

Вера Александровна на секунду обернулась к уже скрывшемуся за деревьями дзоту и взволнованно продолжала:

— Нельзя передать наше состояние после очень простой и короткой речи лейтенанта: и смех, и слезы радости, и особенно гордость за Советскую страну, за советских людей, и уверенность, полная, абсолютная, в победе. А ведь у него была всего одна неполная рота!

Сразу наступило спокойствие, спокойствие решимости. Женщины ломали и били камни, строили дзоты, ухаживали за ранеными, кормили солдат и офицеров, стирали им белье, несли караулы на усадьбе Гузерипля, занимались с ребятами-школьниками, чтобы они не отстали…

Там, где теперь памятная доска, произошел ожесточенный бой. По втянувшемуся в узкий каменный коридор авангарду гитлеровских войск рота товарища Шип била из станковых пулеметов, накрывала его минами. Слышался непрерывный треск автоматов, разрывы гранат: ведь бой был почти у нашего порога.

Фашисты не выдержали. С высокого берега женщины видели, как, убегая, немцы бросали оружие или, срываясь с кручи, пробовали цепляться за камни и, взмахнув руками, летели в Белую. Рота старшего лейтенанта Шип разгромила наголову гитлеровскую колонну. В Гузерипль привели пленных, начали сносить трофеи…

Больше фашисты не осмеливались наступать на Гузерипль. Они пробовали его разбомбить. Но бомбы попадали или в Белую, или в лес. Скоро прекратились и бомбежки.

Вместе с бомбами фашисты сбрасывали с самолета листовки: «Сдавайтесь, или все погибнете».

В Хамышках было объявлено населению, что Гузерипль уничтожен со всеми войсками и партизанами, пришедшими на подкрепление роты. Оккупанты приказывали населению не брать воды из Белой, потому что будто бы вода смешалась с кровью и течение несет трупы. Им было невдомек, что женщины из оккупированных Хамышков напрямую через кручи лесных хребтов, без троп, пробирались к родным в Гузерипль и что хамышинцы смеялись над неумной выдумкой фашистов.

Так держался Гузерипль до окончательного разгрома немецких захватчиков. Старший лейтенант Шип сдержал слово советского офицера.

Товарищ Шип писал нам из Крыма. Мы не знаем его дальнейшей — судьбы и его адреса, но мы верим так же крепко, как верили в победу, что такой человек не может, не должен погибнуть. Я прошу вас от нашего имени, всех женщин-матерей Гузерипля, от имени наших детей передать ему через вашу книгу такое письмо:

«Дорогой Федор Алексеевич! Где бы вы ни были, знайте, что мы всегда помним о вас. Непременно приезжайте к нам погостить или совсем остаться у нас, в расцветающем заново Гузерипле. Мы ждем вас и примем, как самого близкого, как самого родного человека!»

…Подъезжая к Хамышкам, мы догнали бричку, запряженную парой медленно плетущихся разномастных волов. На бричке, груженной дранью — тонкими дощечками пихтовой древесины, сидело двое мужчин: пожилой, в кепке, в матерчатом пиджаке, с орденами и медалями на груди, и молодой, в военной защитного цвета фуражке и гимнастерке. Пожилой человек понукал волов, помахивая хворостинкой.

Когда мы объезжали бричку, он весело крикнул:

— Эй, кавалерия, обгоняй артиллерию!

Что-то в мягкой, глуховатой и чуть запинающейся речи его показалось знакомым. Обернувшись, я вгляделся и вспомнил вдруг. Слегка угловатое лицо с тонкими морщинками у рта и глубокой вертикальной чертой между бровей, крутой упрямый подбородок и в то же время детская застенчивая улыбка на губах и в сощуренных глазах сразу напомнили довоенную раннюю весну в горах, балаган над шумящей Малчепой, ночь и костер и в пляшущем свете костра это лицо. Я узнал Якова Лукьяновича Бородавкина, потомственного лесоруба и охотника.

Я соскочил с подводы и подошел к бричке.

— Если артиллерия не хочет узнавать знакомых, так кавалерия спешится. Здравствуйте, Яков Лукьянович!

Пожилой мужчина секунду смущенно смотрел на меня и вдруг широко улыбнулся:

— Вот она, какая кавалерия! То-то, будто я уже видел вас, — и он назвал меня по имени.

— Как живете, Яков Лукьянович?

— Четыре года был на фронте… Три раза ранен… Теперь вернулся, и снова за дело. По прежней своей специальности: дрань заготовляю для леспромартели. Да мы еще об этом потолкуем. Обязательно будете ночевать у меня.

— А как Григорий Иванович Бессонный?

— Я его только что оставил на Лагерной. Сообща заготовляем дрань. Теперь он совсем старичок. Живет у себя дома, в Хамышках.

Оставив рюкзак в доме заповедника, я иду с Яковом Лукьяновичем на самый край села. Бородавкин, прихрамывая, ведет меня через выгон и заросли молодняка. За ними, у опушки леса, стоит потемневший бревенчатый дом. Здесь выросло два или три поколения хамышинских старожилов Бородавкиных.

По обычаю вымыв руки в сенях, заходим в горницу. Яков Лукьянович знакомит меня со старшим сыном Николаем, веселым темноволосым юношей в голубой майке, под которой пружинят упругие мускулы спортсмена, и тестем — Сергеем Тихоновичем Дубовски́м.

Сергей Тихонович — высокий широкоплечий человек лет шестидесяти — шестидесяти пяти. Несмотря на возраст и полноту, он сохранил могучее природное здоровье. На нем тоже майка-безрукавка, плотно облегающая грудь и обнажающая сильную загорелую шею. Его лицо и голова начисто, до блеска, выбриты.

Дубовско́й — примечательный человек. В 1920 году он был организатором и командиром краснопартизанского отряда в Алексеевском (так назывались тогда Хамышки). Алаксеевское попало в белое окружение. Белогвардейский генерал Эрдели, разъяренный неудачными штурмами, которые отбивались алексеевцами раз за разом, засылал свирепые листовки: приказывал немедленно сложить оружие, или все село будет сожжено дотла, а жители от мала до велика перевешаны.

Но лесорубы, охотники, дранщики держались крепко и выстояли до конца. Прошедшие через белое кольцо алекееевские партизаны связались с нашими частями на Черноморском побережье. Красная Армия неожиданно ударила на белых с тыла, разгромив их, разметав остатки белых банд по лесам и горам, и тяжкая многодневная осада кончилась. После того алексеевцы помогали Красной Армии хлебом, одеждой, бельем, и помощь эта была такой сердечней и всенародной, что командование отметило ее особой благодарностью.

Сергей Тихонович интересен и другим: он настоящий поэт-сказитель. Его сказы рифмованные.

Вот сейчас, стоя у распахнутого настежь окна и устремив взгляд на синеву гор, лесов и неба, он наизусть читает мне сложенные им стихи-сказы о защите Алексеевского, об отважном промысле лесорубов.

В сказах его, как живые, встают лесорубы и дранщики. Видишь, как с топором за поясом, пилой и котомкой за плечами взбираются они, цепляясь за камни и корни, на отвесные стены речных ущелий. Валят с опасностью для жизни столетние деревья, очищают их от коры и ветвей. С гулом сталкивают оголенные, сочащиеся смолой и соками, скользкие, толстые стволы-кряжи по отполированным постоянным трением деревянным желобам в кипящую горную реку. По пояс, а то и по грудь в ледяной бурной воде пропускают кряжи через камни и мели в быстрину. Или разделывают их, скатив с крутизны на пологое место, распиливают на большие чурки и щепят на сотни и тысячи тонких размеренных дощечек — дрань.

Эта работа требует острого глаза, сметки, молниеносной быстроты и в то же время мужественного спокойствия. Она выковывает богатырей даже из неказистых с виду и щуплых людей. И здешние люди любят свой нелегкий и опасный труд и привержены к нему потомственно.