Мы решили добраться до балагана, где я был с Бессонным зимой, и там устроиться на ночевку. Пастухов ушел вперед.

Мы с Подопригорой бредем медленно, ощупью, с трудом находя дорогу в черноте ночи. Скоро нам пришлось остановиться: мы застряли в какой-то неразберихе камней и валежника в начале крутого подъема.

Была слабая надежда: может быть, дранщики близко. Подопригора крикнул. Долго никто не отзывался. Затем донесся далекий отклик. Мы крикнули еще и еще раз. Ответный голос приближался.

Вверху между деревьями сверкнула желтая искра, пятна света пробежали по стволам, скользнули навстречу нам, вырывая из тьмы отдельные камни и пни. Мы выбрались из западни и поднялись на хребтик. На вершине стоял Пастухов с самодельным факелом — толстой веткой смолистой сосны — в руках. Сосновый сук горел, как свеча. Через четверть часа мы были уже в балагане.

За чаем, у костра, Пастухов говорит, прислушиваясь к гулу Малчепы:

— Река эта для выдры удобная. Выдра в Сахрае ныряет в быстрину, в самые шумы-водопады. Раз мы там рыбачили, поставили хватку. Выдра плыла под водой, забралась в хватку и начала есть рыбу. Вытащили мы выдру вместе с пойманной рыбой.

— Выдра далеко уходит от речки, — замечает Подопригора. — Она часто забредает в самые неподходящие места. В Хостинской роще выдра попала в цементированный колодец. Там ее утром и нашли.

Разговор обрывается: все слишком устали. Вытягиваюсь во весь рост на душистой хвойной подстилке. Сладкая истома охватывает тело.

Еще до рассвета, в полной тишине, лес оглашается шумным гомоном птиц. Наблюдатели ушли к дранщикам — клеймить деревья, отобранные для рубки.

Костер погас. Я сижу один в балагане. В открытую дверь мне хорошо видна поляна и обступившие ее со всех сторон пихты и буки.

На старую пихту у самого балагана сел пестрый дятел. Он пробежал взад и вперед по стволу, деловито разглядывая трещины в коре, перепрыгнул на сухой сук и с ловкостью фокусника повис вниз головой, быстро вертя шеей. Его круглый блестящий глаз, обращенный ко мне, заметил что-то подозрительное, и дятел, разжав когти, стремительно нырнул в синеву. Следом на то же дерево опустился большой черный дятел-желна. Он издал резкий крик: «ки-и, ки-и», победоносно оглянулся вокруг и принялся долбить. Потом дятел быстро перебежал на другую сторону и начал снова работать клювом. Красный берет на его угольно-черной голове горит, как кусочек пламени.

В густой кроне пихты певчий дрозд устроил настоящий концерт. Он рассыпается в соловьином щелканье и свисте, звонит в маленькие колокольчики, играет на флейте и издает десятки других, не передаваемых по красоте и нежности нот. Сразу в нескольких местах однозвучно закуковали кукушки.

Впереди, между двумя мшистыми камнями на опушке леса, мелькнуло рыжевато-серое пятно… На поляну вышел дикий кот. Я вижу его длинное, гибкое тело на коротких лапах, круглую усатую голову с тупыми ушами и желтыми раскосыми глазами, не мигая глядящими исподлобья. В зубах у кота трепыхается только что пойманная птица. Он припал к земле и начал расправляться с добычей, запустив в нее когти и зубы. Покончив с птицей, кот бесшумно скользнул назад в чащу, вытянув, как палку, толстый, словно обрубленный, хвост в темных кольцах. На месте его обеда осталось несколько перьев и обрызганных кровью белых клочков пуха.

Спускаюсь к бормочущему внизу ручью напиться. Нога ступает по голубому ковру фиалок.

Под вечер в вершинах прошумел ветер. Он раскачивает могучие стволы пихт и буков. Стоящие рядом деревья трутся друг о друга с глухим скрипом. В синей пади, где гремит река, дважды рявкнул медведь.

Стемнело. В сине-черном небе вспыхивают звезды.

Я разжег костер и, подвесив котелок с водой, сел на пороге. Вслушиваюсь в голоса и шорохи ночи. Певчий дрозд и но мраке продолжает свой любовный концерт. По лесу перекатывается совиная перекличка. Где-то внизу стукнул сорвавшийся камень, хрустнул сушняк, — в темноте бродят звери.

…Вернулись наблюдатели. С ними пришел руководитель артели дранщиков Яков Лукьянович Бородавкин.

Пастухов и Подопригора успели поймать в Малчепе на удочку десятка два жирных форелей. Поджарили рыбу с луком и прекрасно поужинали.

Наблюдатели легли спать. Нас с Бородавкиным не тянет ко сну, и мы вполголоса ведем беседу.

Слегка угловатое лицо Якова Лукьяновича освещено застенчивой мягкой улыбкой, которую я часто встречал у людей, подолгу живущих в горах и лесах. Бородавкин — хамышкинский старожил, лесоруб и охотник, хорошо, знающий здешние места.

Он рассказывает:

— В тысяча девятьсот тридцать четвертом и тридцать пятом годах в Хамышках среди охотников ходил слух, что за Фиштом, на Грачевском перевале видели зубра. Зубров здесь было очень много. К Богатым солонцам на реке Холодной до сих пор ведут проложенные ими тропы, широкие, как дороги. Теперь ими пользуются олени и кабаны. Деревья вблизи троп и солонцов часто бывают внизу вытерты спинами зверей. Кабаны особенно охотно трутся о стволы сосен, потому что там много смолы. Дерево, которое для этого выбрали дикие свиньи, обязательно усыхает, о него трутся сотни животных, и оно теряет соки. Особенно много смолы в корнях сосны: они от смолы почти черные. Черкесы делали свечи из этого дерева.

В наших лесах во множестве водятся сони-полчки, лесные и садовые сони. Мне не раз приходилось зимой выкапывать полчков из торфяных куч, — где торф не чистый, а смешан с разным мусором, — на метровой глубине, или вырубать из дупла: они там лежат по два, по три и по пяти, замерзшие, будто колчужки (поленья). Случалось, я полчка даже перепиливал пополам, как кость. Раз я перерубил одного топором. Тело у него было застывшее, вплоть до кишок, и если поцарапать, так крошилось, как лед. Из дупла, где один полчок был перерублен пополам и оказался насквозь мерзлым, я достал еще четырех. Лежали они просто в трухе и черной жиже, которая натекла в дупло. Я думал, что они мертвые, но все-таки принес их домой, чтобы показать ребятам, а они в тепле отогрелись, смотрю, один стал водить лапками. Я закутал полчков в тряпку и положил на запечек. Все они отошли и стали бегать по хате. Однажды повадились к нам в балаган полчки сосать сахар. Никуда нельзя было его спрятать. Весь наш сахар они уничтожили.

Много тут ласок. Они бывают совершенно белые, рыжие с белой грудью, черные с белой отметиной на груди и пестрые, рябые. У меня в сарае, в Хамышках, живет совсем белая ласка. Мы ее не беспокоим: она всех мышей перевела. Однажды заходим на чердак, а там в куче лежит двадцать убитых мышей — ласкина работа. Мы стоим, смотрим: ласка тут же бегает в уголке, не боится нас. И везде она шныряет, привыкла к людям. Видит, что мы ее не трогаем, а собак и кошек у нас нет.

О змеях скажу, что здесь их много, самых разных. Есть черные, как уголь, большие, толстые, длиной полтора метра и больше. Есть черные же, очень тонкие и длинные, серые змеи и красные, как жар, небольшие, сантиметров пятьдесят-шестьдесят в длину. Встречается красная змея с поперечными черными полосами, очень злая. Есть много змей, которые легко взбираются на кустарники и ветки деревьев. Как-то утром я слышу — кричат куры в огороде, смотрю: высоко на ветке яблони растянулась на солнышке большая змея, совсем черная. Одну очень длинную, толстую, черную змею, убитую мной, я отдал научному сотруднику заповедника. Он ее заспиртовал и сказал, что это большая редкость.

Как-то сразу, почти одновременно распустились почки бука, граба и клена. Вчера буки были еще голые. Сегодня, в восемь часов утра, на них густо высыпали крошечные ворсистые листки, а к двенадцати часам дня листья уже стали вдвое крупнее; Алыча облита молоком душистых белых цветов. Вот-вот развернутся набухшие копьевидные бутоны азалии. Здесь видишь и слышишь, как растут травы, цветы и деревья. В лесах, окутанных нежной зеленой дымкой раскрывшихся почек, озорно и радостно гремит барабанная дробь дятла.