Она вышла из троллейбуса и поплелась к дому, но не стала заходить в подъезд, а набрала номер на сотовом телефоне и поднесла его к уху.

– Андрей, ты дома сейчас? – произнесла она негромко.

– Да, а что-то случилось? – ответил явно сонный голос.

– Случилось? – разозлилась она, – а, по-твоему, три землетрясения за месяц и 13 изнасилований, например, это норма жизни?

– Ну что ты кричишь? – более бодро ответил собеседник, – я не глухой. Заходи, я дома.

– Заходи ты, я боюсь ходить одна по твоему двору, – её голос снова стал тише и звучал примиряюще.

– Хорошо, зайди в свой подъезд и жди.

Собеседник повесил трубку, и вокруг наступила зловещая тишина. Девушка зашла в подъезд и достала пакет семечек. Он пришел быстро, и ей не пришлось остаться наедине с собой в тёмном неосвещаемом подъезде. Она совершенно неожиданно для него бросилась к нему на шею и заплакала.

– Ну что ты, дуреха? – он не умел утешать женщин, но её слезы очень удивили и тронули его, – не плачь, я пришёл же, сейчас поговорим, всё будет хорошо.

Они прокрались на крышу её пятиэтажного дома и уселись там на бордюр. Осень вовсю сообщала о приходе холодов.

– Хочешь семечек? – она снова достала початый пакет.

– Давай, погрызём.

– Дешёвые, в новом магазине купила.

– Молодец. Ничего такие, не горелые даже.

– Горелые… – снова напряглась она, – горелые два театра и детский дом в Москве. Скажи, ну что же это такое? Почему бог допускает всему этому быть? Почему мы так беззащитны перед ним? Неужели он таким образом показывает нам своё преимущество перед нами?

– Я не верю в бога, – заметил он скептически, – с чего ты взяла, что он есть? Ты видела его, что ли?

– Ну ты что? Я в церковь всегда ходила, мама моя тоже, бабушка. Я даже не сомневалась. Боялась сомневаться, вдруг бы он меня за это наказал…

Андрей рассмеялся, отчего девушка снова расплакалась и прижалась к нему, обняв его за плечо.

– Не плачь, что с тобой сегодня? Ты так из-за пожаров расстроилась?

– Из-за всего. Ты вообще смотришь телевизор, радио слушаешь? Там новости стали чаще передавать, чем песни. И всем как будто пофигу. Тревогу никто не бьет, словно и не происходит ничего. Люди, что, не понимают, что гибнет всё вокруг, что жить стало небезопасно, что ходить по улицам стало небезопасно, что тонет всё, разбивается. Это же конец…

Она замолчала, и губы её затряслись.

– Да нет, это не конец света, это полоса черная просто, я думаю.

– Да эта полоса уже десяток лет тянется, лучше-то уже не будет. Вот самолёты, например, почему они разбиваются? Ведь с каждым годом технологии по их проектированию всё новей и новей, то есть, по логике вещей, они должны быть надежней с годами. А тут всё наоборот. Это значит, что не зависит от нас ничего в этом мире и беспомощны мы перед природными стихиями, а природа реально обозлилась на нас, или даже не природа, а тот, кто над нею стоит…

– Ну не знаю… – ответил он в растерянности. Ему нечего было добавить к этому исчерпывающему монологу своей подруги.

– Да чего ты вообще знаешь? Ты хоть когда-нибудь задумывался на такие темы или тебе неинтересно, что происходит в мире?

– Задумывался… – ответил он, набирая что-то на клавиатуре своего телефона.

– Да ни фига ты не задумывался… что ты там вообще на телефоне делаешь?

– Звоню на тот свет, узнать, когда мы все погибнем.

Этой шуткой он, конечно, хотел всего лишь снять её дурное настроение, утешить, сделать разговор менее напряженным. Но фраза, брошенная им, не возымела желаемого эффекта.

Потеряв дар речи, она с минуту молча смотрела на него, а потом ушла быстрыми шагами, твёрдо зная, что с подобным разговором больше к нему никогда не обратится.

Он бродил по комнате много часов подряд, очень много часов, пока не упал без сил. После этого он столько же часов смотрел ввысь, пытаясь найти где-то там ответ на свой единственный вопрос. Подставка с проектом была выставлена на своё прежнее место, и произошедшие в нём изменения были очевидны невооруженным глазом. Он мог бы, конечно, всё исправить и наладить процессы, давшие сбои, но надо ли ему это– вот о чём думал он так усиленно, перебирая в уме все плюсы и минусы своего детища. Что дало оно ему? Каких расходов требовало? Да, на него уходило много времени, и времени было, конечно жаль. С другой стороны, он так привык к тому, что этот проект в его жизни всё-таки есть, и ни у кого из его знакомых такого никогда не было и вряд ли будет. Но, занятие музыкой для него, безусловно, было несравненно дороже. Он не мог забыть прощальные слова влиятельного гостя о том, что, если он хочет заниматься серьёзным делом, то-есть создавать музыку, он должен забыть о своём нелепом проекте, иначе путь в большое будущее ему закрыт. Эти слова он не мог просто проигнорировать; бороться с тем, кто произнес их, он тоже не мог, слишком дорого бы это ему стоило. Поэтому он понимал неизбежность своего решения, хоть и не хотел в него верить.

Включив музыку на самую большую мощность, сделав её практически невыносимой для слушателя, он решительно подошёл к компьютеру, регулирующему программу проекта и соединенному с ним толстыми проводами, и с надрывом выдернул основной шнур из сети, питающей всё вышеуказанное. После этого он отвернулся, чтобы не видеть последствий своего поступка.

В этом году зима так и не наступила, и даже не оставила подсказок, какой она могла бы быть: холодной и ветреной, снежной и тихой или сырой и промозглой… В России, например, ожидали раннюю и вьюжную…

В Италии так и не закончили экспертизу по установлению причин гибели нескольких пассажирских лайнеров, жертвы аварий которых достигли 130 человек.

В Голливуде не успели закончить съёмки очередного блокбастера на тему криминальных войн.

Москве не повезло отпраздновать свой очередной юбилей, к которому готовились долгие 5 лет.

В начальной школе Дублина ребята не успели поучаствовать в конкурсе рисунков на тему «Кем я хочу стать», а маленькая Оля в городе Новокузнецке, задав маме вопрос: «А мы всегда будем жить, мамочка?», – так и не получила на него ответа.

Сколько себя помнила, Нюська Саломатина всегда была круглой дурой.

Самое первое её воспоминание – и то на эту тему.

Лежит она в кроватке – польская такая кроватка, деревянная, с бортиками и спинками, собранными из цилиндрических палочек. Если крепко взяться рукой и покрутить – замечательно скрипят. Лучше любой погремушки!

И тут появляется над ней серьёзное большое гладко выбритое лицо деда, с густыми чёрными бровями, крупным носом и живыми карими глазами. Он смотрит брезгливо. Потом в поле зрения появляется ещё одно лицо – женское, нежное, смуглое – мамино. Скульптурной лепки, чуть скуластое, светлоглазое, высоколобое, обрамлённое тёмно-медными локонами, робко глядящее не на дочку, а на свёкра.

– Нина! – говорит тот раздражённо. Я всегда был против вашего брака с моим сыном, и вы прекрасно знаете, почему. Вы милая провинциалочка, но неужели неясно, что совершенно нам не ровня? Даже удивительно, какое упорное нежелание воспринимать очевидное. Но я всё же терпел и надеялся, что вы хотя бы сумеете родить мне внука. А это, простите, что? Чучелко белобрысое, девка, дура! Накой она нам – в семье потомственных военных и инженеров? На что она годится? Тьфу. Хоть готовить её потом научите, что ли!

Нюська, конечно, в тот момент ничего не осознала, только агукнула в ответ. Но почему-то навсегда запомнились, словно впечатанные ей в мозг, и эти тогда непонятные с силой произнесённые густым баритоном слова, и отвращение на мужском лице, и мамин плохо скрытый испуг.

Дед протянул свою огромную руку и легко оторвал ручонку младенца от деревяшки.

– Ещё раз услышу скрип – пришибу пащенку, – заключил он, и ушёл.