— Подарочек для тебя, Амадео,— сказал пришелец.

Я поднял глаза. Я смотрел прямо в лицо вампиру, созданному из молодого человека с пепельно-белыми волосами и длинным худощавым телом скандинава. В обеих руках он держал большую урну. Потом он ее перевернул.

— Нет-нет, прекрати! — Я вскинул руки. Я понял, что это. Но было уже слишком поздно.

На меня посыпался поток пепла Я задохнулся, крикнул и перевернулся. Я не мог вытрясти пепел из глаз и рта.

— Прах твоих братьев, Амадео,— сказал скандинав. Он разразился безудержным взрывом смеха.

Беспомощно лежа на животе, прижав к лицу руки, я стряхивал с себя горячую кучу пепла. В результате я несколько раз перевернулся, вскочил на колени, потом поднялся. Я попятился к стене. Упала огромная железная подставка для свечей, перед моим затуманенным взглядом заискрились огоньки, сами свечки попадали в грязь. Я услышал, как загремели кости. Я вскинул руки к лицу.

— А где же наша очаровательная сдержанность? — спросил скандинав.'— Что это, наш херувимчик плачет? Так называл тебя твой господин — херувимчик, нет? Держи! — Он дернул меня за руку, а второй рукой попытался размазать по мне пепел.

— Проклятый демон! — крикнул я.

Я обезумел от бешенства и негодования. Я схватил его голову обеими руками и изо всех сил повернул, переломав все кости, а потом посильнее пнул его правой ногой. Он со стоном опустился на колени, не умирая, несмотря на сломанную шею, но я поклялся, что не оставлю ему жизнь ни в одном кусочке тела, и с размаху ударив его правой ногой, я сбил с него голову, кожа порвалась и лопнула, из зияющей дыры на туловище хлынула кровь.

— На себя посмотрите, сударь,— уставился я в его отчаянные глаза. Зрачки все еще дергались.— Умри же, умри, ради себя самого.— Я покрепче вцепился пальцами левой руки в его волосы и, повертевшись по сторонам, нащупал правой рукой свечку, сорвал ее с железного гвоздя и по очереди вдавил ее в его глазницы, пока он не лишился обоих глаз.

— Ага, значит, так тоже можно,— сказал я, поднимая голову и сощурив глаза от слепящего света.

Постепенно я различил его фигуру. Его густые вьющиеся черные волосы спутались. Он сидел в углу, и вокруг его табурета развевались черные одежды. Лицо, хотя и было обращено немного вбок, от меня не отворачивалось, и при свете я легко смог определить его очертания. Благородное, прекрасное, в изогнутых губах не меньше силы, чем в огромных глазах.

— Он никогда мне не нравился,— мягко сказал он, поднимая брови,— однако должен сказать, что ты поразил меня, Я не ожидал, что он уйдет так рано.

Я содрогнулся. Меня охватил ужасный холод, бездушная, противная злость, возобладавшая над печалью, возобладавшая над безумием, возобладавшая над надеждой,

Я ненавидел голову в своих руках, мне хотелось ее отбросить, но она еще не умерла. Кровоточащие глазницы вздрагивали, язык метался во рту.

— Какая мерзость! — вскрикнул я.

— Он всегда говорил очень необычные вещи,— сказал черноволосый вампир.— Видишь ли, он был язычником. Ты — никогда. То есть он верил в богов северного леса, верил, что Тор кружит вокруг мира со своим молотом..

— Ты никогда не перестанешь болтать? — спросил я.— Даже сейчас необходимо это сжечь, да?

Он одарил меня очаровательной невинной улыбкой.

— Дурак ты, что сидишь в этом месте,— прошептал я. У меня безудержно тряслись руки. Не дожидаясь ответа, я повернулся и схватил новую свечу, так как прежняя погасла, и поджег волосы мертвеца. От зловония меня затошнило. Я издал звук, напоминающий плач ребенка.

Я уронил пылающую голову на обезглавленное тело. Я бросил в пламя свечу, чтобы подлить в огонь воска. Собрав остальные сбитые мною свечи, я скормил их огню и, когда тело охватил слишком сильный жар, отошел.

Мне показалось, что голова шевелится в огне, поэтому я схватил перевернутый железный канделябр и, используя его как кочергу, растер, горящую массу и раздробил все, что удалось.

В самый последний момент его раскинутые руки свернулись, пальцы врезались в ладони. Надо же, жить в таком состоянии, устало подумал я и кочергой подтолкнул руки к туловищу. Костер вонял тряпками и человеческой кровью, выпитой им кровью, вне всякого сомнения, но больше человеческих запахов не ощущалось, и я в отчаянии заметил, что сделал из него костер прямо среди праха моих друзей.

Что же, это показалось мне вполне уместным.

— Хотя бы одному я за вас отомстил,— печально вздохнул я.

Я отбросил примитивную кочергу из канделябра. Так я его и оставил. Места было много. Я удрученно перешел, босиком, так как мои туфли сгорели в огне, на другое широкое свободное место среди железных канделябров, где чернела чистая на вид влажная земля, и там я лег, как раньше, не заботясь, что черноволосому вампиру теперь прекрасно меня видно, поскольку я оказался прямо перед ним.

— Тебе знаком этот северный культ? — спросил он, как будто ничего страшного не произошло.— Тот самый, где Тор вечно ходит кругами со своим молотом, а круг все сужается и сужается, за ним лежит хаос, а мы находимся внутри теплого кольца, обреченные на вырождение. Никогда не слышал? Он был язычником, его создали маги-ренегаты, чтобы он убивал их врагов. Я рад от него избавиться. Но что же ты плачешь?

Я не ответил. Здесь не на что было надеяться, в жуткой комнате под куполом из черепов, где мириады свечей озаряли своим светом исключительно свидетельства смерти, а среди этого кошмара — прекрасное, крепко сложенное черноволосое существо, которое не испытывает никаких чувств по поводу смерти того, кто служил ему, а теперь превратился в кучку тлеющих вонючих костей.

Я представил себе, что я дома, в безопасности, в спальне Мастера. Мы сидели рядом. Он читал текст по-латыни. Мне было все равно, какие он произносит слова. Повсюду нас окружали блага цивилизации, красивые, приятные вещи, а каждый предмет в комнате создан человеческими руками.

— Суетные мысли,— сказал черноволосый вампир.— Суетные и безрассудные, но тебе еще предстоит в этом убедиться. Ты сильнее, чем я рассчитывал. Но ведь он прожил много веков, твой создатель, никто и не помнит рассказов о временах, когда не было Мариуса, одинокого волка, который никого не допускает на свою территорию. Мариуса, убийцы молодых.

— Насколько я знаю, он убивал только злодеев,— прошептал я.

— А мы разве не злодеи? Каждый из нас злодей. Вот он и убивал нас без сожаления. Он считал, что мы не представляем для него опасности. Он повернулся к нам спиной! Он считал, что мы недостойны его внимания, а потом, смотри-ка, он расщедрился и передал всю свою силу простому мальчику. Но должен сказать, что ты очень красивый мальчик.

Раздался шум, зловещий шорох, довольно знакомый. Запахло крысами.

— О да, мои дети, крысы,— сказал он.— Они ко мне приходят. Хочешь посмотреть? Перевернись и посмотри на меня, если не сложно. Не думай больше о святом Франциске с его птицами, белками и волком. Думай о Сантино с его крысами.

Я действительно посмотрел. Я затаил дыхание. Я сел на землю и уставился на него. На его плече сидела громадная серая крыса, чье крошечное усатое рыльце буквально целовало его ухо, ее хвост свернулся за его головой. К нему на колени забралась еще одна крыса и, как зачарованная, смирно уселась на месте. У ног собрались другие крысы.

Видимо, не желая двигаться, чтобы они не испугались, он осторожно окунул правую руку в чашу с сухими хлебными крошками. Только сейчас я уловил этот запах, смешавшийся с запахом крыс. Он протянул пригоршню крошек крысе, сидящей на плече, и та съела их с благодарностью и со странной деликатностью. Потом он уронил немного хлеба на колени, куда моментально вспрыгнули три крысы.

— Думаешь, мне это нравится? — спросил он.

Он внимательно посмотрел на меня и чуть шире раскрыл глаза, тем самым подчеркивая значение своих слов. Черные волосы окутывали плечи густым спутанным покрывалом, гладкий лоб в сиянии свечей отливал белизной.

— Думаешь, мне нравится жить здесь? — печально задал он следующий вопрос.— Жить под великим городом Римом, в земных недрах, куда в изобилии просачиваются нечистоты гнусной толпы и где ползают черви? Думаешь, я никогда не обладал плотью и кровью или же, претерпев эти изменения во имя Всемогущего Господа и его божественного замысла, утратил стремление к той жизни, которой ты жил со своим жадным господином? Или у меня нет глаз, чтобы увидеть блистательные краски, которые твой господин размазывал по холстам? Или лше не нравятся звуки нечестивой музыки?