От нее осталось одно воспоминание, и это воспоминание словно по команде вторичной души, созданной из волшебной крови и силы, бездумно продолжало драться.

На меня накинули сеть из стальных нитей, таких тяжелых и тонких, что через мгновение я уже ничего не видел, только чувствовал, как вражеские руки заворачивают меня в нее и перекатывают по полу. Меня выносили из дома. Отовсюду доносились крики. Я слышал топот бегущих ног тех, кто меня нес, а когда рядом завыл ветер, я понял, что мы оказались на берегу.

Меня протащили вниз, в недра корабля, а в моих ушах продолжали звучать предсмертные вопли. Они захватили не только меня, но и учеников. Меня бросили туда же, куда и их, рядом со мной и сверху навалились их тела, а я, крепко опутанный сетью, не мог даже говорить, не мог произнести слова утешения... Впрочем, что я мог им сказать? Ничего...

Я почувствовал, как поднимаются и опускаются весла, услышал плеск воды, и огромный деревянный галеон дрогнул и двинулся в открытое море. Он набирал скорость, словно ночная тыча не затрудняла его ход, а гребцы наваливались на весла с силой, недоступной смертным мужчинам, направляя корабль на юг.

— Богохульник,— зашептали мне в ухо.

Мальчики всхлипывали и молились.

— Прекратите свои нечестивые молитвы,— сказал холодный сверхъестественный голос,— вы, слуги язычника Мариуса. Вы умрете за грехи своего господина, все умрете.

Я услышал зловещий смех, хриплым громом заглушивший тихие звуки их страданий и боли. Я услышал долгий сухой и жестокий смех.

Я закрыл глаза, я ушел в себя — глубоко-глубоко. Я лежал в грязи Печерской лавры, призрак самого себя, погрузившись в самые безопасные и самые жуткие воспоминания.

— Господи,— прошептал я, не шевеля губами,— спаси их, и, клянусь тебе, я навсегда захороню себя заживо среди монахов, я откажусь от всех удовольствий, я ничего не буду делать, только час за часом восхвалять твое священное имя. Господи Боже, избави меня... Господи...— Но по мере того как меня охватывало паническое безумие, по мере того как я терял ощущение времени и пространства, я начал звать Мариуса: — Мариус, ради Бога, Мариус!

Кто-то меня ударил. Ударил по голове ногой в кожаном сапоге. Следующий удар пришелся по ребрам, еще один раздробил руку. Меня окружили ноги, они свирепо пинали и колотили меня. Я расслабился. Я воспринимал удары как краски и горько думал про себя: «Что за прекрасные цвета... да, цвета...» Потом послышались громкие вопли моих братьев. Им тоже приходится страдать. И какого убежища искать их душам — душам хрупких молодых учеников, каждого из которых любили, учили, воспитывали для выхода в огромный мир... А вместо этого они оказались во власти демонов, чьи намерения оставались мне неизвестны, чьи цели лежали за пределами того, о чем я мог помыслить.

— Зачем вам все это нужно? — прошептал я.

— Чтобы наказать вас! — раздался тихий шепот.— Чтобы наказать вас за тщеславные и богохульные деяния, за вашу светскую, безбожную жизнь. Что такое ад в сравнении с этим, дитя?

Вот как? Эти самые слова тысячи раз повторяли палачи, ведя еретиков на костер.

— Разве адское пламя сравнится с этим кратким страданием?

Какая удобная, самонадеянная ложь.

— Думаешь? — ответил шепот.— Обуздай свои мысли, дитя, ибо существуют те, кто может опустошить твой разум и не оставить в нем ни единой мысли. Возможно, ты и не увидишь ада, дитя, но тебе уготованы вечные страдания. Кончились твои ночи роскоши и похоти. Тебя ожидает истина.

Я вновь затаился в самом сокровенном убежище своей души. У меня не осталось тела. Я лежал в монастыре, в земле, и не ощущал собственной плоти. Я настроил мысли на звучание окружавших меня голосов, нежных и жалобных. Я определял мальчиков по именам и постепенно сосчитал их. Больше половины нашей компании, нашей великолепной компании херувимов, попали в эту чудовищную тюрьму.

Рикардо слышно, не было. Но потом, когда наши стражи ненадолго прекратили побои, я услышал Рикардо.

Он затянул речитативом псалом по-латыни, хриплым, отчаянным шепотом.

— Восславим Господа...

Остальные быстро подхватили:

— Восславим имя Его...

Так и продолжались молитвы, голоса постепенно стихали, и в конце концов остался лишь голос Рикардо. Я не отвечал.

Но и теперь, когда его подопечные погрузились в милосердный сон, он продолжал молиться, чтобы обрести успокоение,— или же просто во славу Бога. Он перешел от псалма к «Pater Noster», а дальше — к утешительным вековечным словам «Ave Marla», которые он повторял вновь и вновь в полном одиночестве, лежа в темнице на дне корабля.

Я не заговаривал с ним. Я даже не дал ему знать, что нахожусь рядом. Я не мог спасти его, Я не мог его утешить. Я даже не мог объяснить, что за ужасная судьба обрушилась на нас. И прежде всего, я не мог открыть ему, что я видел: что наш Мастер погиб, что нашего господина поглотил огненный взрыв.

Я погрузился в состояние, близкое к отчаянию. Я позволил себе мысленно восстановить в памяти видение горящего Мариуса, Мариуса, превратившегося в живой факел, кружащегося и извивающегося в огне, его пальцев, тянущихся к небу, как пауки, в оранжевом пламени. Мариус умер... Мариус сгорел... Их было слишком много даже для Мариуса. Я знал, что сказал бы его призрак, приди он ко мне со словами утешения: «Их было слишком много, Амадео, слишком много. Я не смог их остановить, но я пытался».

Я погрузился в мучительные сны. Корабль продвигался сквозь ночь, унося меня далеко от Венеции, от руин всего, во что я верил, всего, что было мне дорого.

Я проснулся от звуков песнопений и запаха земли, но это была не русская земля.

Мы уже не плыли по морю. Мы были на суше. Опутанный сетью, я слушал, как глухие сверхъестественные голоса поют со злодейским энтузиазмом жуткий гимн «Dies Irae» — «День Страшного Суда».

Низкий барабанный бой задавал энергичный ритм, как будто это был не столько ужасный плач в день Страшного Суда, сколько аккомпанемент для танцев. Не смолкали латинские слова о дне, когда весь мир обернется пеплом, когда трубы Иерихона возвестят об открытии могил. Содрогнутся как природа, так и сама смерть. Все души соберутся в одном месте, ни одна их них не сможет больше скрывать что-либо от Бога. Из его книги вслух будет зачитан каждый грех. На каждого падет кара. Кто же защитит нас, если не сам Судия, наш величественный Господь? Наша единственная надежда — милосердие Господа, Господа, страдавшего за нас на кресте. Он не допустит, чтобы его жертва пропала напрасно.

Да, прекрасные древние слова, но они слетали с нечестивых уст, с уст того, кто даже не понимал их смысла, кто радостно бил в барабан, словно готовясь к пиршеству.

Прошла уже целая ночь. Мы находились в заточении, а теперь нас освобождали под звуки жуткого голоса, аккомпанирующего себе на барабане.

Я услышал перешептывания мальчиков постарше, старавшихся успокоить маленьких, и ровный голос Рикардо, уверяющий их всех, что скоро они, несомненно, узнают, что нужно этим существам, и, может быть, их отпустят на свободу.

Один я слышал повсюду шелестящий, дьявольский смех. Только я знал, сколько скрывается вокруг нас сверхъестественных монстров, пока нас выносили к свету чудовищного костра.

С меня сорвали сеть. Я перевернулся, цепляясь за траву. Я поднял голову и увидел, что мы находимся на огромной поляне, а с высоты на нас безразлично взирают звезды. Воздух был летним. Нас окружали громадные, как башни, зеленые деревья. Но все искажали порывы бушующего огня. Мальчики, скованные между собой цепью, в рваной одежде, с поцарапанными, перепачканными кровью лицами, увидев меня, отчаянно закричали, но меня оттащила от них и удерживала, ухватив за обе руки, стая маленьких демонов в капюшонах.

— Я не могу вам помочь! — крикнул я.

Эти эгоистичные, жестокие слова были порождены моей гордыней. Я только посеял среди них панику.

Я увидел Рикардо, избитого не меньше остальных, но тем не менее старавшегося успокоить своих братьев. Его руки были связаны впереди, а камзол практически сорван со спины.