— Да, что ты на это скажешь? А ты бы поплыл в ту гавань? — вопросил рыжеволосый флорентиец.— Знаешь, что сделали с венецианскими кораблями, захваченными за полгода до этого? Всех до единого, кто был на борту, обезглавили.

— За исключением командующего! — выкрикнул танцор, обернувшийся, чтобы вступить в разговор, но не прекративший танцевать, дабы не сбиться с шага.— Его посадили на кол. Его звали Антонио Риццо — это был один из благороднейших людей в мире.

Он продолжил танец, сделав небрежный презрительный жест через плечо. Потом, совершая пируэт, поскользнулся и чуть не упал.. Остальные танцоры подхватили его. Черноволосый за столом качал головой.

— Будь там весь венецианский флот!..— закричал он.— Но вы, флорентийцы и венецианцы, все одинаковые, предатели, вечно себе лазейку ищете.

Мой господин, глядя на него, рассмеялся.

— Ты надо мной не смейся,— заявил черноволосый,— ты — венецианец; я тебя тысячу раз видел, тебя и мальчишку!

Он показал на меня. Я взглянул на Мастера. Мой господин только улыбнулся, и я отчетливо услышал его шепот, как будто нас не разделяло такое расстояние:

— Свидетельство мертвеца, Амадео.

Черноволосый поднял кубок, опрокинул в горло немного вина и пролил столько же на свою остроконечную бороду.

— Полный город потворствующих ублюдков! — объявил он.— Только на одно они годятся: деньги занимать под высокий процент, когда все уже промотали на роскошные одежды.

— Кто бы говорил,— ответил рыжеволосый.— Сам как павлин паршивый. Стоило бы тебе хвост отрезать. Ладно, вернемся к Константинополю, раз ты так уж чертовски уверен, что его можно было спасти!

— Сам говоришь как поганый венецианец.

— Я — банкир; я человек ответственный,— сказал рыжеволосый.— Я восхищаюсь теми, кому делаю деньги.— Он поднял свой кубок, но, вместо того чтобы выпить вино, плеснул его в лицо черноволосому мужчине.

Мой господин не потрудился отодвинуться, так что вино, несомненно, частично пролилось и на него. Он посмотрел на два румяных потеющих лица по обе стороны от него.

— Джованни Лонго, один из храбрейших генуэзцев, когда-либо командовавших кораблем, пробыл в городе всю осаду! — закричал рыжеволосый.— Вот это мужество. Вот на такого человека я поставлю деньги.

— С чего бы это? — закричал тот же танцор, что вмешался в разговор. Он ненадолго вырвался из круга, чтобы объявить: — Он проиграл битву, к тому же у твоего отца хватало здравого смысла не вкладывать ни в кого из них деньги.

— Не сметь! — воскликнул рыжеволосый.— За Джованни Лонго и генуэзцев, которые сражались вместе с ним! — Он схватил кувшин, чуть не перевернув его, оросил вином свой кубок, а заодно и стол, а потом сделал большой глоток.— И за моего отца. Да сжалится Господь над его бессмертной душой. Отец, я убил твоих врагов и убью тех, кто купается в невежестве.— Он развернулся, въехал локтем в одежду моего господина и сказал: — А мальчик у вас красивый. Не торопитесь с ответом. Подумайте. Сколько?

Мой господин расхохотался так естественно и мелодично, как при мне еще никогда не смеялся.

— Предложите мне что-нибудь... что-нибудь, что может мне пригодиться,— сказал мой господин, украдкой блеснув глазами в мою сторону.

Такое впечатление, что каждый мужчина в зале разглядывал меня с головы до ног. А ведь они не были любителями мальчиков; они были просто итальянцами своей эпохи, которые, как от них требовалось, плодили детей, а также при каждой удобной возможности развратничали с женщинами и тем не менее ценили пухленького сочного молодого человека, как сегодня люди ценят поджаренный до золотистой корочки тост, намазанный сметаной и превосходной черной икрой.

Я не смог сдержать улыбку. Убей их, думал я, пусти их на убой. Я почувствовал себя привлекательным и даже красивым. Ну же, кто-нибудь, скажите, что я напоминаю вам Меркурия, разгоняющего облака в «Весне» Боттичелли; однако рыжеволосый мужчина, сосредоточив на мне плутоватый игривый взгляд, сказал:

—Ах, это же «Давид» Верроккьо, натурщик той бронзовой статуи. И не заверяйте меня в обратном Он к тому же бессмертный. О да, это видно — бессмертный. Он никогда не умрет.

Он опять поднял кубок, а потом пощупал свою тунику на груди и вытащил из-под напудренной горностаевой оторочки куртки богатый золотой медальон с ограненным бриллиантом невероятного размера. Он сорвал цепочку с шеи и гордо протянул его моему господину, который смотрел, как он болтается перед ним, как шар, способный наложить чары.

— За всех нас,— сказал черноволосый, поворачиваясь и глядя на меня в упор. Остальные смеялись. Танцоры кричали:

— Да, и за меня!

— Ничего не получишь, если я не буду вторым, после тебя!

— Послушай, я первый, даже до тебя!

Последнее восклицание было адресовано рыжеволосому, но драгоценность танцор бросил моему господину — кольцо с карбункулом и неизвестным мне блестящим фиолетовым камнем.

— Сапфир,— шепнул Мастер, поддразнивая меня взглядом— Амадео, согласен?

Третий танцор, блондин, самый маленький ростом из всех присутствующих, с небольшим горбом у левого плеча, вырвался из круга и подошел ко мне. Он снял с пальцев все кольца, как будто перчатки стянул, и швырнул их мне, так что они забренчали у моих ног.

— Улыбнись мне благосклонно, юный бог,— сказал он, слегка задыхаясь после танца; бархатный воротник у него промок от пота. Он с трудом держался на ногах и чуть не упал, но смог превратить это в шутку, неуклюже пустившись в пляс.

Музыка не смолкала, она грохотала и грохотала, словно музыканты считали, что она способна заглушить опьянение их господ.

— Кого-нибудь интересует осада Константинополя? — спросил мой господин.

— Расскажите мне, что стало с Джованни Лонго,— тихим голосом попросил я. Все взгляды устремились на меня.

— Лично у меня на уме осада... Амадео, правильно?... Да, Амадео! — воскликнул танцор-блондин.

— Ладно-ладно, сударь,— сказал я.— Поучите лучше меня истории.

— Ах ты, чертенок,— сказал черноволосый мужчина.— Даже кольца не подобрал.

— Да у меня все пальцы в кольцах,— вежливо сказал я, и это была правда. Рыжеволосый не замедлил ринуться в бой.

— Джованни Лонго оставался там все сорок дней, пока шел обстрел. Когда турки проломили стены, он сражался всю ночь. Ничто его не страшило. Его отнесли в безопасное место лишь потому, что он получил пулю.

— А пушки, сударь? — спросил я.— Они действительно были такие большие?

—Можно подул^ать, ты там был! — закричал черноволосый рыжему, прежде чем тот успел мне ответить.

— Мой отец там был! — сказал рыжий.— И выжил, чтобы все рассказать. Он был на последнем корабле с венецианцами, который выскользнул из гавани. И пока вы не успели вставить слово, сударь, предупреждаю: не смейте дурно говорить о моем отце или тех венецианцах. Они вывезли население в безопасное место, после того как битва была проиграна...

— Дезертировали, ты хочешь сказать,— ответил черноволосый.

— Я хочу сказать, ускользнули, унося с собой беспомощных беженцев, когда битва была уже проиграна. Ты назвал моего отца трусом? Ты в хороших манерах понимаешь не больше, чем в войне. Ты слишком глуп, чтобы с тобой драться, да и слишком пьян.

— Аминь,— сказал мой Мастер.

— Скажи ему,— обратился рыжий к моему господину.— Ты, Мариус Римский, скажи ему.— Он сделал новый слюнявый глоток.— Расскажи ему о бойне, обо всем, что произошло. Расскажи ему, как дрался на стенах Джованни Лонго, пока в грудь ему не угодила пуля. Слушай, безмозглый дурень! — заорал он своему другу. — Никто в этих делах не разбирается лучше Мариуса Римского. Колдуны умны, говорит моя шлюха. За Бьянку Сольдерини.

Он осушил стакан.

— Ваша шлюха, сударь? — спросил я.— Вы так выражаетесь о достойной женщине да еще в присутствии пьяных, непочтительных мужчин?

Никто не обратил на меня внимания — ни рыжий, который опять опрокидывал кубок, ни кто-либо из остальных.

Ко мне поплелся неверным шагом танцор-блондин.