— Нет, отпусти меня. Не могу. Не буду. Не буду.

— Не будешь? — Мемнох схватил меня за правое предплечье, надвинувшись на меня хмурым темным лицом, подняв крылья и вновь заслоняя свет, когда они сложились, чтобы окутать меня, словно я — его собственность.— Ты не поможешь мне освободить это место, послать эти души на небеса?

 — Я не в силах сделать это! — воскликнул я.— Я не стану это делать! — Внезапно во мне пробудилась ярость. Я чувствовал, как она уничтожает весь мой страх, сомнения и дрожь; я ощущал, как она пробегает по моим венам подобно расплавленному металлу. Хорошо знакомый мне гнев, решимость Лестата.— Я не стану частью всего этого ни ради тебя, ни ради Него, ни ради них или кого-либо вообще!

 Я качнулся назад, свирепо уставившись на него.

 — Нет, только не это. Не для такого, как Он, слепого Бога и не для того, кто требует то, чего требуешь от меня ты. Вы сумасшедшие, вы оба! Я не стану помогать тебе. Я отказываюсь.

 — Так вот как ты поступишь со мной — ты меня покинешь? — ошеломленно воскликнул он; его темное лицо исказилось от боли, на гладких черных щеках засверкали слезы.— Ты оставишь меня с этим и не протянешь руки, чтобы помочь, после всего, что ты совершил?!! Каин, братоубийца, убийца невинных, неужели ты мне не поможешь?..

 — Перестань, ну перестань. Я не стану, не могу поддержать тебя. Не могу помочь этому свершиться. Не могу участвовать в этом! Не могу этого вынести! Не могу учить в этом месте!

 В горле у меня хрипело и жгло, и шум, казалось, поглотил мои слова, но Мемнох услыхал их.

 — Нет, нет, не буду — не тот материал, не те правила, не та эстетика! Никогда, никогда, никогда!

 — Трус,— прорычал он; миндалевидные глаза его сделались огромными, на твердом черном лбу и щеках вспыхивали отблески огня.— У меня в руках твоя душа, я дарю тебе спасение за цену, за которую вымаливают у меня прощение те, кто страждет здесь уже много тысячелетий!

 — Только не я. Не хочу стать частью этой боли, нет — не теперь, никогда... Иди к Нему, меняй правила, улучшай их, пусть они обретут смысл, но только не это — это выше человеческого терпения, это несправедливо, несправедливо, это бессовестно.

 — Это же ад, глупец! Чего ты ожидал? Что ты будешь служить господину ада, ни капли не страдая?

 — Не стану совершать над ними такое! — пронзительно закричал я.— К черту меня и тебя.— Я стиснул зубы. Я кипел и бушевал, вынося свой приговор.— Я не стану участвовать в этом с ними! Не понимаешь? Не могу этого принять! Не могу посвятить себя этому. Не могу подчиниться этому. А теперь я покидаю тебя — ты ведь предоставил мне право выбора. Отправляюсь домой! Освободи меня!

Я повернулся.

Он снова схватил меня за руку, но на этот раз гнев мой не шал границ. Я отшвырнул его назад, в сторону тающих и падающих душ. Там и здесь к нам с возгласами поворачивались мертвецы-прислужники; на их бледных вытянутых лицах читались тревога и уныние.

— А теперь уходи,— клял меня Мемнох, все так же неподвижно лежа на земле — на том месте, куда я его отшвырнул.— И, Бог свидетель, ты, мой ученик, будучи при смерти, приползешь ко мне на коленях, но никогда уже не будет тебе предложено стать моим принцем, моим помощником!

Я оцепенело уставился через плечо на его поверженную фигуру. Зарывшись локтем в мягкую черную изнанку своего крыла, он поднялся на копыта и снова направился ко мне своей чудовищной прихрамывающей походкой.

— Ты слышишь меня?

— Я не могу служить тебе! — прогремел я во всю глотку.— Не могу это сделать.

Потом я обернулся в последний раз, зная, что больше не посмотрю назад, с одной только мыслью: спастись! Я бежал и бежал, оскальзываясь на глине и камнях покатых берегов, перебираясь вброд через мелкие ручьи, минуя группы удивленных мертвецов-прислужников и стенающих душ.

— Где лестница? Где врата? Вы не можете мне в этом отказать, Вы не имеете права. Смерть не завладела мной! — кричал и, так и не оборачиваясь назад и не останавливая бег.

— Дора! Дэвид! Помогите мне! — звал я.

И тут почти у моего уха прозвучал голос Мемноха:

— Лестат, не делай этого, не уходи. Не возвращайся домой. Лестат, не делай этого, это сумасшествие — разве не понимаешь,— ну пожалуйста, во имя любви к Господу, если ты можешь хоть немного любить Его и любить их, помоги мне!

— НЕТ! — Я обернулся и, с силой толкнув его, увидел, как он покатился вниз по крутым ступеням — неуклюжая и гротескная фигура с выражением изумления на лице, запутавшаяся в огромных хлопающих крыльях. Я резко повернулся к нему спиной. Впереди, из открытой двери на самом верху, лился свет.

Я побежал на свет.

— Остановите его! — закричал Мемнох.— Не выпускайте его. Не позволяйте ему унести с собой Плат.

— У него с собой Плат Вероники! — воскликнул один из мертвецов-прислужников, внезапно бросаясь на меня из сумрака.

Моя нога едва не соскользнула, однако я продолжал бегом скакать со ступеньки на ступеньку. Ноги сильно болели. Я чувствовал, что они приближаются ко мне — мертвецы-прислужники.

— Остановите его.

— Не дайте ему уйти!

— Остановите его!

— Отберите у него Плат,— кричал Мемнох,— он под рубашкой — нельзя, чтобы Плат пропал вместе с ним!

Я взмахнул левой рукой, и один из мертвецов-прислужников прилип обмякшей, бесформенной грудой к скале. Высоко наверху неясно вырисовывалась дверь. Мне был виден свет. Я видел свет и знал, что это земной свет — сверкающий и естественный.

На мои плечи опустились руки Мемноха, и он крутанул меня к себе.

— Нет, ты не посмеешь! — прорычал я.— Бог мне простит. Ты меня простишь, но не забирай ни меня, ни Плат! — гремел я.

Я поднял левую руку, чтобы отгородиться от его протянутых ко мне рук, и снова ударил Мемноха. Но его спасли крылья: Мемнох взлетел мне навстречу и едва не вдавил меня обратно в ступени. Я почувствовал, как его пальцы пронзают мой левый глаз! Бот они разлепили мне веки и стали вдавливать глаз в череп, причиняя мне нестерпимую боль, а потом по моей щеке сползла вниз студенистая масса.

Я услышал прерывистый вздох Мемноха.

— О нет...— простонал он, прижав пальцы к губам, в ужасе уставившись на тот же предмет, на который смотрел и я.

На глаз, на мой круглый голубой глаз, дрожащий и мерцающий на ступени лестницы. Все мертвецы-прислужники тоже уставились на глаз.

— Наступите на него, раздавите его,— воскликнул один из них и бросился вперед.

— Раздавить его, наступить, размазать! — закричал другой, устремившись к глазу с верхних ступеней.

— Нет, не делай этого, не надо! Остановитесь, вы все! — простонал Мемнох.— Не в моем царстве, здесь вы не посмеете!

— Наступи на глаз!

Это было мое мгновение, мой шанс. Я взлетел наверх, едва касаясь подошвами ступеней. Я почувствовал, как моя голова и плечи погружаются в свет и тишину, а потом в снег.

Я был свободен.

Я оказался на земле. Ноги мои ударились о мерзлую почву — скользкий снег вперемешку с грязью.

Я бежал, одноглазый, истекающий кровью, с Платом, спрятанным под рубашкой, бежал сквозь жестокую бурю, сквозь снежные заносы; крики мои взлетали вверх и эхом отражались от знакомых зданий — темных, неприветливых небоскребов моего города. Дом, земля.

Солнце только что погрузилось в темно-серую дымку налетевшей метели; белизна снега поглотила зимние сумерки.

— Дора, Дора, Дора!

Я все бежал и бежал.

Призрачные смертные пробирались сквозь метель; призрачные люди спешили по узким скользким тротуарам, автомобили ползли сквозь бурю, и их фары высвечивали поднимающуюся, сгущающуюся белизну. Снежные сугробы были настолько высокими, что я падал и с трудом вставал на ноги, но продолжал идти.

Передо мной возникли арки и шпили собора Святого Патрика. Святой Патрик.

А чуть дальше возносилась вверх стена Олимпийской башни из стекла, напоминающего полированный камень. Своей чудовищной высотой она пыталась достать до самих небес, уподобившись Вавилонской башне.