— Никакой справедливости, даже после того, что было совершено!
— Ты же не можешь сказать...
— ...Кто-то должен поступить правильно...
— Иди сюда, я держу тебя за руку,— сказал Мемнох и пошел дальше с тем же суровым выражением на лице, проворно ведя меня вниз по гулким ступеням, крутым, опасно узким и вьющимся вокруг скалы.
— Я не вынесу этого! — закричал я. Но мой голос отнесло прочь. Я снова запустил правую руку под пиджак, чтобы ощутить Плат, а затем потянулся к выщербленной, осыпающейся стене. Были ли то специально выдолбленные в стене углубления? Цеплялись ли другие за них, чтобы удержаться и не упасть? Вопли и стенания совершенно лишили меня рассудка. Мы пришли в следующую долину.
Неужели этот мир столь же обширен и многообразен, как и небеса? Здесь были мириады дворцов, башен и арок; в покоях, которые заполняли души всех времен и народов, велись споры, беседы, слышалось пение, иные обнимали друг друга, как обретенные в минуту скорби друзья. Солдаты в древней военной форме и современной, женщины в бесформенных черных одеяниях Святой земли, души современного мира в своих прихотливых нарядах из магазинов готового платья — одежды всех теперь покрывали копоть и пыль, и все то, что блестело и привлекало когда-то, было приглушено сполохами адского света, словно ни один цвет не мог соперничать со зловещим ореолом небес Одни души рыдали и гладили друг другу лицо, другие, сжав кулаки, пронзительно выкрикивали слова ярости.
Души в поношенных темно-коричневых монашеских одеяниях, монахини в жестких белых головных покрывалах, принцы с бархатными рукавами-буфами, нагие мужчины, разгуливающие с таким видом, словно никогда не ходили одетыми; платья из крашеной льняной ткани со старинными кружевами, современные платья из блестящего шелка или искусственных тканей, оливково-зеленые мундиры солдат и доспехи из сверкающей бронзы, крестьянская одежда из грубой ткани и прекрасно сшитые шерстяные костюмы современных фасонов, вечерние платья из серебристых тканей; волосы всех цветов, спутанные и взъерошенные ветром; кожа всевозможных оттенков; коленопреклоненные старики с сомкнутыми перед собой ладонями, розовыми лысинами и кожей на шее, собранной в трогательные складочки; тонкие белые души тех, кто голодал в жизни, лакали из ручьев по-собачьи, другие лежали на спине, из-под полузакрытых век посматривая на скалы и узловатые деревья, предаваясь пению, мечтам и молитвам.
С каждой секундой глаза мои все больше привыкали к сумраку. В поле моего зрения попадало все больше подробностей, более понятным становился каждый квадратный дюйм того, что я созерцал! Фигуры, роившиеся десятками поблизости от каждой настоящей души — те, что танцевали, пели и причитали,— были не более чем образами, проекциями этой самой души, служившими для ее общения с окружающим, миром.
Ужасная фигура женщины, охваченной пламенем, была не более чем химерой для стенающих душ, бросающихся в огонь и пытающих отвязать ее от столба, затоптать пламя, пожирающee ее волосы, вызволить ее из немыслимой агонии! То было место для ведьм. Все они пылали! Спасите их! О Господи, ее волосы в огне!
И действительно, солдаты, заряжающие пушку и прикрывающие в этот момент уши, были не более чем иллюзией для тех сонмов истинных душ, рыдающих, стоя на коленях, и неуклюжий гигант, размахивающий топором, был не более чем призраком для тех, кто уставился на него в оцепенении, узнавая в нем самого себя.
—Не могу... не могу смотреть!
Чудовищные образы убийства, пыток вспыхнули передо мной, опаляя мне лицо. Призраков тащили на смерть в котлах е кипящей смолой, воины падали на колени с широко раскрытыми глазами; принц какого-то погибшего персидского царства с воплем подпрыгнул в воздух, раскинув руки; в глазах его мелькали отблески огня.
В завываниях, шепоте настойчиво звучали протесты, вопросы, внезапные озарения. Отовсюду раздавались необычные речи, если только у вас доставало смелости им внимать, улавливать темы, режущие слух наподобие неистовой погребальной песни.
—...Да, да, я думал, я знал...
—...Милые мои, крошки мои...
—...В твои объятия, потому что ты никогда...
—...И я все время думал, а ты...
—...Любила тебя, любила тебя, любила тебя, и всегда... и, нет, ты не знал. Не знал, не знал...
—..Я всегда думал, что должен быть таким, но я знал, я чувствовал...
—...Смелость повернуться и сказать, что это не так...
—..Мы не знали, не знали...
И все это слилось в результате в один непрерывный вопль.
Мы не знали!
Передо мной возникли внутренние стены мечети, заполненной кричащей, прикрывающей головы руками толпой, когда на них с оглушительным грохотом, напоминающим артиллерийскую канонаду, начала сыпаться штукатурка.
Все иллюзии.
— Мы не знали, не знали,— завывали голоса душ.
Коленопреклоненные мертвецы-прислужники сбились в кучу, по их лицам струились слезы:
— Да, мы понимаем, вы понимаете...
— И в тот год, просто, чтобы пойти домой и быть с...
— Да...
Я упал, зацепившись ногой о камень, и меня бросило в гущу коленопреклоненных воинов, которые рыдали, вцепившись друг в друга, и призраков побежденных, убитых, умерших с голоду,— все они раскачивались и стенали в голос.
Последовала череда взрывов, каждый из последующих страшнее предыдущего,—- из тех, что могли произойти лишь в наши дни. Небо сделалось светлым, как днем, если только день может быть бесцветным и беспощадным, и затем растворилось в мерцающей темноте.
В зримой темноте!
— Помогите, помогите мне выбраться отсюда! — закричал я, но они, казалось, не слышат или не замечают моих воплей, и когда я стал искать глазами Мемноха, я увидел створки дверей лифта, которые вдруг растворились, и передо мной замаячила просторная современная комната, освещенная причудливыми светильниками; полы были застелены бесконечными коврами. Полированный блеск нашего механического мира. Мне навстречу выбежал Роджер.
Роджер в своем щегольском пиджаке лилового шелка и плотно сидящих брюках, с надушенными волосами и наманикюренными ногтями.
— Лестат! — воскликнул он,— Здесь Терри, здесь они все. Лестат.— Он цеплялся за мой пиджак, в упор глядя на меня глазами привидения и одновременно человеческими; он дышал мне в лицо. Комната стала растворяться в дыму; неясный призрак Терри с соломенно-желтыми волосами обнимал его руками за шею; ее открытое лицо выражало удивление, накрашенные губы молчали. И тут нас коснулось крыло Мемноха, отгораживая меня от них; пол комнаты разверзся.
— Я хотел ему рассказать про Плат...— Я начал сопротивляться.
— Сюда! — Мемнох держал меня.
Небеса вновь наполнились ливнем искр, и облака наверху изорвались, сталкиваясь друг с другом; молнии почти касались наших голов, потоки холодного, пронизывающего дождя накрыли нас с головой.
— О Господи, о Господи, о Господи! — вскричал я,— Этого не может быть! Господи! Я говорю: нет!
— Взгляни, взгляни!
Мемнох указал на фигуру Роджера, опирающегося на локти и на колени, вертящегося, как пес, среди тех, кого он убил: мужчин, заклинающих его с простертыми руками, женщин, разрывающих ткань своих платьев, чтобы показать раны; гомон голосов неудержимо нарастал, звуки словно выплеснулись из самого ада, и я вдруг увидел Терри — Терри, руки которой, как раньше, обнимали его за шею. Роджер лежал на земле в разорванной на груди рубашке, с босыми ногами, а вокруг него расстилались джунгли. В темноте прогремели выстрелы. Затрещали автоматные очереди, в ярости разлетелись по сторонам смертельные пули. Среди переплетения лиан, среди чудовищного вида деревьев мерцали огни какого-то дома. Роджер повернулся ко мне, попытался подняться, но снова упал на колени и зарыдал; по лицу его текли слезы.
— ...И каждый поступок... по-своему... Лестат... я не знал... не шал...
И отчетливо зримый, мертвенно-бледный и вопрошающий, встал он передо мной для того лишь, чтобы пропасть среди бесчисленных прочих.