Как все, о чем говорил, свои злоключения дед начал излагать охотно, будто на исповеди.

— Пять годков назад это случилось. Мамлеев тогда был динамовским, как и сейчас. Значит, пришлый, ненашенский. Тогда и Прокофьев ненашенский был. В тот день стреляли долго. Когда в раздевалку вернулись, пропажу и обнаружили. Исчез именной «бок» — к пятому чемпионству Александра лично туляками сработанный. Что бой у ружья, что отделка — одно удовольствие! И черт его знает, зачем он подарок в тот день на стенд притащил, поскольку из него не стрелял, а берег как коллекционную штуковину.

Воронов хотел было прервать пространный рассказ деда, но потом подумал, что придется набраться терпения к многословию деда отнестись с максимальным вниманием — наблюдательностью да памятью деда бог не обидел. Дед между тем продолжал рассказывать:

— Шуму, шуму подняли! А что шуметь, когда ключ от раздевалки только у меня и я туда дважды заглядывал, пока они стреляли. Вот и вышло, — дед вздохнул, — что, окромя меня, и брать некому. Логично. Когда же в моей каморке, что под лестницей направо, обыск устроили — пустой чехол как раз под старым тряпьем нашли... Я его сам и нашел... На радостях ухватил, а он пустой. Призвали меня к ответу! Я к Александру — так, мол, и так, ты меня знаешь, я воровать неспособный! А он не то что заступиться, говорить со мной не стал! Обидел смертельно... — Дед осекся, видно спохватившись, что выразился в данном случае слишком сильно и не к месту, но, махнув рукой, закончил: — Спасибо следователю. Человек душевный оказался. Смекнул, что со мной такого греха случиться не могло. А «бок» как в воду канул. Только единожды Иосик трепанул по пьяни, будто уплыл тот «бок» далеко за границу, по дорогой цене. Но дороже, чем я, никто за него не заплатил. В моем-то возрасте под следствием — и сединам срам, и жизнь укоротилась. Хорошо, люди добрые поверили и опять до охочей работы допуск дали. Чтобы человека оправдать — веру в него иметь надо и желание. У покойника ни в кого веры не было. Уж и не знаю — себе-то он доверял ли?

— В день гибели Мамлеева что делали? Расскажите, пожалуйста, подробно, почти по минутам.

— По минутам? Вот и тогда следователь по минутам просил. На этот раз я и часами сосчитать не смогу, не то что минутами. Спал я. Когда проспался и на работу появился, Мамлеева уже увезли, и только по углам языками чесали да охали.

— Говорят, дедуся, вы раньше солнца встаете, а тут чего такой слип напал?

— Чего, чего? Какой такой слип?

— Ну, сонливость.

— А-а! Не сонливость это. С перепою. Иосик, чтоб ему неладно жилось, раздобыл где-то зелье заморское. Красивый пузырек! У меня в каморке мы его и уговорили, благо делать было нечего, к соревнованиям все еще с вечера приготовил. А когда, вижу, с того зелья меня развозить начало, думаю, дай-ка с глаз начальства сгину. Зачем праздничную картину портить? Еще сбрехнешь что по пьяной лавочке. Домой пришел, и разморило. Уж и не помню, как меня вдова на кровать уложила. Этак еще девяти не было. Поработал, называется...

— Адрес?

— Чего? — не понял дед.

— Адрес спрашиваю. Где живете?

— Торговая улица. Тупик в четыре дома. Крайний справа — мой. И номер первый. В подвале единственная комнатушка — тоже моя. Ошибиться невозможно — я в ней почти сорок лет прожил. Любая крыса знает, где живу.

— Но здесь никто на стенде не знает...

— Чего им знать! Они меня всю жизнь только с метлой и видели. Прихожу — их никого еще нет, и ухожу — их и след давно простыл! Вот и кажется, что дед на стенде как пес бездомный живет.

— Значит, только жена может подтвердить, что вы в то утро были дома?

— Вдова, а кто еще. Соседи все на работе. Вдова моя сиделкой в больнице работает. Больше по ночам. Так она меня тепленького приняла и в постельку уложила. Проверять будешь, гражданин начальник? — дед спросил глухо, с затаенной угрозой в голосе. Воронову стало не по себе, будто вот так, на мгновение, под личиной деда-добряка приоткрылся человек тяжелый и мстительный. Словно почувствовав настроение Воронова, дед улыбнулся, улыбкой пытаясь смягчить тон своего вопроса.

— Буду. Непременно буду проверять, дедуся, — Воронов вздохнул. — Работа у меня такая — все проверять.

— Да, работенка! Людям на слово верить не позволяет. — Дед встал, то ли от обиды, что Воронов ему не поверил, то ли считая разговор законченным.

Объяснение деда насчет адреса оказалось точным. Воронов без сомнения постучал в дверь полуподвальной квартиры. За дверью неожиданно без всякого коридорчика открылась комната этак метров шестнадцать, заставленная старинными потемневшими и обветшалыми вещами. Швейная дореволюционная машинка «Зингер» с надписью по-русски была, пожалуй, единственной ценностью. Кровать красного дерева, не раз ремонтированная, видно самим дедом, стояла в углу слева, а справа — проваленный диван с тяжелыми валиками по бокам и спинкой-зеркалом, упиравшейся прямо в низкий потолок. Посреди комнаты, положив маленький клубок с вязаньем на круглый шаткий стол, замерла старушка.

Лучшего алиби, чем придумал себе дед, изобрести было невозможно. Анфиса Петровна, или, как он называл ее, «вдова», была не очень-то разговорчива.

— Я к вам, Анфиса Петровна, — как можно мягче сказал он.

— По стирке, что ли? — помедлив, спросила «вдова» и, пошамкав губами, отложила вязанье. Потом властно кивнула на табурет. Воронов сел.

— Совсем нет, Анфиса Петровна. Я к вам одну справку навести пришел.

Старуха молча смотрела на Воронова. В полутемной комнате, куда свет проникал через кисейную, подпаленную при глажке занавеску, глаз Анфисы Петровны не было видно.

— Кто будешь? — как при жестком допросе в упор спросила Анфиса Петровна.

— Инспектор я. Из уголовного розыска. Хотел поговорить насчет вашего мужа.

При слове «муж» старуха хмыкнула.

— Набедокурил что или по старым делам? Если по старым, так он свое заплатил. Можно человека и в покое оставить.

— Нет. Дело новое. Насчет смерти Мамлеева слышали? — Воронов напряг все свое зрение, чтобы постараться заглянуть в глубокие глазницы старухи и увидеть выражение ее глаз. Но та сказала прямо, как отрубила.

— Слыхала. И скажу, хоть и грех на душу возьму, — из-за деда жалости к нему не держу!

— Почему же так?

— Негоже инспектору старой женщине голову морочить. Небось сам все давно знаешь: оскорбили человека недоверием на всю жизнь. И к тому же недоверие-то нам квартиры стоило. Вот-вот ордер должны были дать...

Это был самый длинный ответ Анфисы Петровны за всю встречу.

— Я хотел бы узнать, что делали вы в день гибели Мамлеева.

Старуха нехотя посмотрела в окно. Воронов заметил легкое движение ее полупроглоченных губ, как бы пытавшихся скривиться в ироническую усмешку. Такая реакция была неожиданной.

— Деда своего ублажала.

— Поподробнее, пожалуйста!

— Если подробнее — противно слушать будет. Когда пьяного спать укладываешь, он тебя то сапогом, то матерком. Вспоминать не хочется. Ну я-то привычная...

— Когда вернулся муж?

От Воронова опять не укрылось, что слово «муж» как-то кольнуло Анфису Петровну.

— Я с ночного дежурства в семь пришла. Его уже не было. Завтрак приготовить не успела, как он заявился. Налакавшись вусмерть. Часов в полдевятого это было.

— И больше он никуда не уходил?

Старуха молча кивнула.

— Так уходил или не уходил?

— Куда ж ему уходить, когда от самой двери я до постели его, ирода, за ноги тащила?

Воронов прикинул, что, пожалуй, бабусе, несмотря на всю тщедушность дедова телосложения, одной взвалить мужика на такую высокую кровать не под силу.

— Как же вы его подняли, Анфиса Петровна? Мужик он все-таки!

— Был мужик. Да весь выпился. Трухлядь одна осталась.

— Зачем уж так? Килограммов шестьдесят пять осталось...

— В килограммах не знаю! А то твоя правда — не двужильная я. Была двужильная, да он из меня своим пьянством все до жилочки повытаскивал. На кровать взвалить сосед, дворник Григорий, помогал. Я деда только раздела да разула.