Голос Настоятеля был тих, и если бы не система усиления звука, то вряд ли бы присутствующее разобрали его слова.

Священник сделал паузу и продолжил:

— Среди нас есть заблудшая овца, в мыслях и деяниях которой я вижу греховность и большую опасность для целостности нашей церкви. Встань, Ян Ватек, известный как Шерхан, и яви высшему суду свой лик.

Шерхан нехотя поднялся. Неведомо откуда взявшийся луч галогенного прожектора вырвал его фигуру из успокоительных объятий мрака. На мгновение Шерхан был ослеплен и дезориентирован. Два его телохранителя дернулись, но их остановило мерное жужжание пулеметных турелей, спустившихся из-под потолка.

— Выйди вперед, Ян, и держи ответ перед лицом Господа нашего.

Шерхан вышел в проход между рядами и спустился в центр зала. Секретарь жестом указал ему на небольшой просцениум перед трибуной Настоятеля.

— Итак, готов ли ты выслушать предъявляемые тебе обвинения, держать ответ на задаваемые вопросы и в точности выполнить волю суда, какой бы она ни оказалась?

— Да.

— Итак, приступим.

Шерхан жил на самой вершине луксорского «веретена». Он неизбежно старел. С годами в нем проснулась склонность к уединению, в котором он находил столь желанный покой, недоступный ему долгие годы в прошлом. Его дом изнутри был покрыт пылью и паутиной. По-прежнему молодой в душе, он страдал, чувствуя, как холодный порыв ветра старости сбивает его с ног. Последние годы он не спал по ночам, разум держался на нейростимуляторах, зависнув над пропастью, на дне которой его ждало вечное забвение. А наверху, где облака царапают края неба, у него уже не осталось привязанностей, без которых любое живое существо теряет способность ценить свою жизнь.

Осень сознания готовилась смениться суровой зимой безумия. Там, среди снега умственной слабости, терялись облики людей, которых он считал близкими ему. Черно-белый фотоальбом памяти сохранял редкие цветные снимки, на которых были запечатлены только лики жертв Шерхана. А их было много.

— Прежде назови свое полное имя, чтобы суд знал его.

Шерхана передернуло от ужаса. Если Синод дошел до того, чтобы раскрывать клановые имена, значит, дело обстоит еще хуже, чем в рассказах пресвитера Гиля. Чувствуя, как острый как бритва страх сжимает горло, Ян произнес наречение, данное ему вторыми родителями.

Какое-то время амфитеатр боролся с упавшей на него тишиной.

— Ты, — Настоятель с большими паузами повторил имя Шерхана, — обвиняешься в сокрытии Истины от Священного Синода.

Это было всеобъемлющее обвинение. Включающее в себя многое. В нем тесным клубком переплетались явное и тайное, проступки мелкие, на которые давно было принято закрывать глаза, и серьезные преступления, каждое из которых каралось сурово. И смерть в ряду наказаний была не самым страшным приговором.

— Начнем по порядку. Господин секретарь, прошу вас.

Секретарь достал из кармана пиджака пульт и активировал голографический проектор.

Год 1459 от Рождества Христова. Человечество барахтается в купели дикого средневековья. Повсюду горят костры инквизиции, освещая землю ночью так же ярко, как делает это солнце днем. Жгут книги, жгут людей. Свинцовый груз аутодафе тяготеет над многими. Клеймо еретика закрывает рты болтунов навечно.

Религии сжигают друг друга в пламени войны. Ненависть душит проповедников, и они расплескивают ее с трибун кафедральных соборов. Конфессии и секты режут друг другу глотки в рамках одного по сути учения. Иноверцы точат мечи, готовя их к сладостному мигу джихада. Крест и меч против полумесяца и ятагана. И так уже не один век.

Торопливые шаги по каменной лестнице. И нервный крик:

— Госпожа! Госпожа Лидия. Горе!

Лидия нервно встает, покинув традиционное вышивание. Иголка застревает в полотне, оставив узор незавершенным. Женщина бледна, дрожащие руки теребят подол платья.

— Горе-то какое. — Служанка вбегает в покои и падает на колени, заливая пол слезами. — Убили! Госпожа! Господаря Алекса убили!

Кровь отливает от лица, подкашиваются ноги. В горле теснится крик боли и опустошающего ужаса. МЕРТВ!!! О Господи, за что караешь!

Лидия выходит на террасу. Впереди, в нескольких шагах спасительный край стены, за ним секунды свободного падения и мягкое объятие вечной тишины.

Когда он увидел ее изуродованное тело, он узнал, что такое боль потери в первый раз.

— Мы будем и впредь величать тебя мирским именем, Шерхан. Чтобы не вызвать нежелательного резонанса истинным языком. К тому же нет надобности цепляться к силам, способностью руководить которыми мы не владеем до сих пор. Мы будем задавать тебе вопросы, а твой долг — правдиво отвечать на них. Ты согласен?

Шерхан кивает головой.

— Ты был рожден в 1422 году от брака мужчины и женщины?

— Да.

— В 1453 году ты взял в законные жены Лидию Чапек, дочь барона Ярослава Чапека, и прижил с ней сына Вацлава.

— Да, именно так.

— В 1459 году ты вместе с другими баронами отправился воевать с турками. Предатель сообщил весть о твоей гибели. Так ты потерял супругу.

Дождь хлещет как из ведра. Это хорошо. Потому что струи воды скрывают слезы. Он стоит на коленях перед холодным телом и руки его обагрены кровью. Он умывает ею лицо, шепча клятву мести.

— В 1462 году ты бежишь из турецкого плена и просишь приюта у Настоятеля Вирта. Тогда же ты и принимаешь посвящение в истинную веру.

Их называли Детьми ночи. Инквизиция охотилась за их головами. И ее страх был сильнее страха простых смертных, кормящихся досужими выдумками и мифами, не способными до конца раскрыть истинную природу находящихся по ту сторону бытия.

— Да.

— Расскажи нам об этом.

В нескольких кварталах от Главного Собора остановился черный мини-вэн «ситроен-тау». Рука водителя, затянутая в замшевую перчатку антрацитового цвета, через опущенное стекло поправила зеркало заднего вида. Через какое-то время из машины заструился сизый сигаретный дым.

Это было так давно, что даже память оказалась не в силах стереть те часы из самой себя. Визит к Отцам церкви запомнился Шерхану на всю жизнь. Стояла ночь середины лета. На болотах беспокойно квакали лягушки. Жужжанье мошкары доводило до бешенства.

Конь Яна захрапел, грубо осаженный седоком.

— Все, Бруно, — обратился он к оруженосцу, — приехали. Дальше пойдем пешком.

Немногословный Бруно удосужился ответить простым кивком. Люди спешились, Ян поправил перевязь с мечом. Впереди их ждали мрачные туннели Приюта.

Кто и когда назвал обитель Патриархов именно так, было известно лишь немногим. И правда эта была уже скорее бесполезна, чем ужасна, чтобы скрывать ее от досужих умов. Тем не менее традиция жила и не было причин менять ее.

Зло зашумели придорожные тополя, стараясь предупредить путников — воротитесь, не место вам здесь, ой не место. Но людей не мог повернуть вспять простой шум листвы на ветру. Для возврата нужны были более веские основания.

— Ты взял факелы, Бруно?

— Да, господин.

— Отлично. Воспользуемся ими, когда войдем в катакомбы.

Жену похоронили на родовом кладбище. Ритуал был молчалив и скуп на лишние эмоции. Слезы стыдливо прятались в потоках дождя. Ян сжал рукоять меча до обеления костяшек. Сквозь зубы он шептал страшную клятву. Отомстить, дойти до конца, до границы, за которой скромной сестрой вечной адской муки прячется безумие.

Православный священник читал заупокойную.

Природа сходила с ума в приступе осенней непогоды.