— Гутен абенд! — послышалось в нем. У меня екнуло сердце: наверное, немцы снова окружили.

— Это я, Егоров.

— Чтоб ты обомлел, не можешь без фокусов! — возмутился я.

— Хороши фокусы: здесь в лесу наш танк стоял, охранял дорогу, немцы подползли и подожгли его. Танкисты успели выскочить, мы им подсобили поймать трех фрицев и за порчу социалистического имущества забрали их в плен.

— А с линией что?

— Перерезана противником.

— Ступайте назад, исправляйте.

— Слушаюсь!

Я решил заночевать в полку Ногина, а у Сазонова оставил двух телефонистов. Ночь была тревожной: немцы контратаковали Яковлева. Его КП находился в каменном доме, из-за угла улицы вышел «тигр» и ударил из пушки в стену один, второй раз. Яковлев и его солдаты отошли в ущелье, к Ногину.

К утру обстановка улучшилась, но положение восстановить не удалось. Полк Яковлева оставил Диошдьёр. А утром немцы взорвали гидролизный завод, что стоял на левой стороне ущелья, сзади КП Ногина.

Казалось, рушатся скалы. Движение по дороге прекратилось. Едкий, зловонный дым стлался по ущелью. Еще не унялся бушующий пожар завода, как по ущелью открыли беглый огонь пушки противника. Едва они успели смолкнуть, показались идущие в атаку немецкие автоматчики.

В это время оборвалась связь с полком Сазонова. Послать было некого — всех кого можно я уже разослал устранять повреждения. Я сам выбежал на порыв. Одетый в шинель и плащ-палатку, я скоро выбился из сил, едва забрался на насыпь узкоколейки, идущей поперек склона горы. Прямо на насыпи у станкового пулемета, откинувшись на спину, лежал солдат с мертвенным лицом.

Над моей головой провизжало несколько пуль. Меня заметили. Я залег за щиток пулемета, поправил ленту.

Выглядывая из-за щитка, я наблюдал за противником. Он начинал перебежки.

Уходить я не решался: подымусь — увидят немцы. Да и как оставить пулемет? Утащить его с собой? Но нельзя оголять позицию. Меня удивило то, что у станкового пулемета был всего один солдат из трех полагающихся в пулеметном расчете. Мне одному придется защищать эту высоту, пока не подойдет помощь.

Цепочка немецких солдат показалась над насыпью, метрах в двухстах от меня. Я дал им возможность подойти еще поближе и нажал на рукоятки. «Максим» отдал дробным стуком, немцы попадали в траву. Стало тихо, и эта тишина действовала угнетающе. Высоко над головой разорвалась шрапнель. И снова поднялась залегшая немецкая цепь. Я послал вторую очередь… Вдруг сзади затрещали кусты. «Обошли», — подумал я. Протянув руку, отстегнул сумку с гранатами у мертвого пулеметчика. Выскочившие из кустов немцы бежали прямо на меня. Их было трое. Один из них уже рвал с пояса гранату. Я успел раньше него — бросил свою. И одновременно с моей разорвалась еще чья-то граната.

— Глуши их! — крикнул знакомый голос, родной голос Сорокоумова. Сорокоумов упал возле меня.

— Спасибо! — сказал ему я. И спросил: — Связь есть?

— Есть, — ответил Сорокоумов, — пришлось гада с провода снять: подслушивал.

Вдвоем нам было веселее. Пусть теперь Китов попробует поругать нас: связь работает, да еще в каких условиях!

Сорокоумов залег за пулемет, а я включился в линию и, вызвав полк, попросил помощи.

Вскоре она пришла.

— А, Серега! — крикнул, подбегая, Каверзин. — Здоров, брат! А щеку надо перебинтовать, — сказал он, — испортили лицо тебе… сволочи.

Я взялся рукой за лицо, и пальцы обагрились кровью. Сгоряча я не заметил, чем мне рассекло щеку, осколком или пулей? И Сорокоумов не заметил.

Противника остановили. Нашу дивизию отвели левее, в соседи к румынской дивизии, в деревушку, населенную словаками. Днем противник не обстреливал ее.

Я не ушел в медсанбат. Ротный медик сделал мне перевязку. Рана меня не беспокоила. На ночь я устроился в доме рядом с Пылаевым на деревянной широкой кровати в простенке между окнами. Хозяева запрятались в подвал. Лошадей ездовые завели в каменную конюшню.

Перед рассветом противник стал вести методический огонь. Снаряды ахали через каждые пять — десять минут. Дребезжали окна, звенели выбитые осколками стекла, но мы продолжали спать.

Удар потряс дом.

«Цел я или нет?» — растерянно шарил я рукой по голове, засыпанной щебнем. В простенке между окнами зияла дыра. Соскочив с кровати, я выбежал в сени. Там хозяин дома освещал лежащего Егорова керосиновым фонариком. Рука хозяина тряслась, и прыгающий свет скользил по стенам, освещая испуганные лица детей и женщин.

— Куда? — спросил я Егорова.

— В плечо.

Я поднял у него рубаху. Раны нет, синеет ушиб.

— Кирпичом тебя ударило.

— Да, кирпичом… — у Егорова от нервного напряжения трясся остренький подбородок.

— В бедро меня еще… — прошептал он.

Я оглядел бедро.

— И здесь ушиб камнем.

Присутствующий при этой сцене Миронычев не удержался, чтобы не пошутить:

— Слышу, Егоров кричит: «Помогите!» Бросился помогать, а его и след простыл. Вот так раненый…

— Тебе бы все шутить, — огрызнулся Егоров.

— Довольно вам. Конечно, человек испугался, — сказал я.

— Я думал, ногу мне вывернуло, — простонал Егоров.

В этой деревне мы стояли три дня, и каждую ночь противник устраивал артиллерийские концерты.

На четвертый день с рассветом дивизия пошла в наступление.

Мы взяли курс на город Мишкольц. Пробирались по густому сосняку. Впереди царило непривычное молчание. В такие минуты хотелось помечтать. Под ногами валяются сосновые шишки. Хорошо бы побросать их, а еще лучше поиграть с Ниной в догоняшки. Бежать за ней. настигнуть, повернуть за плечи к себе лицом и заглянуть в тайники глаз. В мечтах время шло быстро. Среди стволов деревьев, в лощине, показался город. В розоватом свете раннего утра виднелись фабричные трубы и остовы разбитых домов.

Мы, ненадолго остановившись в усадьбе, стоявшей у дороги, расположились по привычке в подвале. Сорокоумов позвал меня наверх поесть. Там, в одной из комнат, через которые мы проходили, полковой переводчик Каленовкер и Стромин беседовали на немецком языке с двумя только что вышедшими из подполья венгерскими коммунистами, сохранившими свое боевое знамя со времени революции 1919 года. Сорокоумов привел меня в маленькую комнатку. Посредине ее стоял стол, а рядом, в углу, — пустой шкаф с полуоткрытыми дверцами.

Сидели в комнатке две молоденькие девушки, черненькие, маленькие, настороженно поглядывавшие на нас, и пожилая, с величавыми манерами, седовласая женщина. Все трое вязали кружева.

Вошел Пылаев, неся сковороду с шипящей яичницей. Егоров принес хлеб, вино, сильно перченую колбасу.

Мы пригласили хозяев к столу, но они упорно отказывались.

— Напуганы, — сказал Сорокоумов, — думают, мы, как немцы, с ними.

Мы поели, извинились за беспокойство и ушли.

КП дивизии к вечеру перебрался в пригород Мишкольца.

Мы провели связь на новое положение, но нас это не удовлетворяло: была возможность переключиться на постоянные телефонные провода, идущие по столбам. Правда, они местами оборваны, но их можно поправить.

На разведку линии был послан Пылаев. Мы долго ждали от него весточки, но ее не было, линия молчала. Я нервничал, не отходил от телефона. Пасмурные сидели связисты.

Первым заговорил Сорокоумов:

— За это время, — сказал он, — можно построить новую линию.

Немного погодя к нам подошел знакомый полковой связист.

— Товарищ лейтенант, — обратился он ко мне, — я ходил в штаб дивизии и дорогой… в общем нехорошее дело: ваш Пылаев какую-то венгерку в подвал затащил.

Я немедленно послал за Пылаевым Сорокоумова. Сорокоумов, схватив автомат, побежал по линии.

Минут двадцать длилось напряженное ожидание. Вдруг телефон зазвонил громко и радостно:

— Докладываю, — раздался звонкий голос Пылаева, — линию восстановил.

— Бегом ко мне.

— Есть!

Вскоре Пылаев и Сорокоумов вернулись. Они казались разобиженными, отворачивались друг от друга. Мы обсуждали поведение Пылаева все.